Два взгляда

– Закрой, закрой, – шепотом сказал Петр Иванович. – А сам слушай. У тебя слух тонкий, я знаю.

– Чудишь, Петька, – недоверчиво сказал Расковцев.

– Чудю.

– Ну, уж если ты очень просишь, – нехотя согласился Расковцев и на мгновение закрыл глаза.

На мгновение словно что-то вздохнуло облегченно в душе Петра Ивановича, но Расковцев уже открыл свои глаза.

– Ну и что?

– Мало. Ты закрой и слушай.

Расковцев было замялся, но подчинился.

Ветругин смотрел в молодое лицо своего бывшего друга, но сам весь сосредоточился на слухе, и именно на звуках, которые раздавались за его спиной. Там что-то менялось. Ребенок ли замолчал, лес ли перестал стонать… Или еще что… Но там все менялось. Менялось! Уходила тоска, уходило недовольное, злое, этим и несчастное. Расковцев было шевельнул веками, но Петр Иванович шепнул: «Слушай», и тот снова подчинился. И недовольно сложенные губы его расплылись в улыбку.

И тут все кончилось. Расковцев открыл глаза и пристально уставился на Петра Ивановича.

– Слышал? – спросил Ветругин.

– Что я слышал?

– Вот именно. Что ты слышал?

– Лес шумел, смеялся кто-то… не помню, еще что.

– А сейчас?

– Шумит. Что ему не шуметь. Сдыхать будешь, так поневоле зашумишь, заорешь, взвоешь.

– И все?

– Ты это брось, Петька. Конечно, с закрытыми глазами минор, идиллия, да только ведь с закрытыми глазами век не проживешь. Жизнь нужно бдить зорко. Нет уж, пусть другие на нее глаза закрывают, а меня так просто не возьмешь.

– А ты когда-нибудь раньше закрывал глаза? Просил кто-нибудь тебя об этом?

Расковцев посмотрел на Ветругина подозрительно.

– Закрывал. Лена просила. Она когда умирала, я, само собой, рядом сидел. Смотрю, смотрю на нее, а она и скажет: «Закрой глаза». Не отвернись, а именно: закрой глаза. Закрывал. Тут вроде последней воли, отказать нельзя.

– Значит, просила она тебя?

– Просила, ну и что? Тебе-то что до этого?!

– Ничего, – пожал плечами Петр Иванович. – Еще кто из твоих знакомых или друзей, родственников умер или состарился?

– А! Все старятся. Мрут, как мухи! И чего людям не живется? На работе и в подъезде «последние прощания» уже надоели. Хоть увольняйся и съезжай с квартиры. Кругом одни старики и старухи. Язва какая-то моровая. Мы вот с тобой одногодки, а разве кто поверит? Тебе все шестьдесят, если не больше, а мне так тридцать дают. Никто и не верит, что мне уже сорок.

– Тебе сейчас даже двадцать можно дать.

– Двадцать? Ну, двадцать не внушает доверия. А к тридцати и я, и все другие уже привыкли.

– Я пошутил. Ты, Женя, выглядишь ровно на тридцать.

– Это уж точно, – довольно расхохотался Расковцев. – А зачем все-таки просил меня глаза закрыть? Взгляда не выдерживаешь? Все люди так. Ты на него посмотрел, а он аж весь съежился, посерел, морщинками покрылся, волосы поседели. Мразь на душе у людей, вот они и не любят, когда на них в упор смотришь. И ты не любишь…

– Ты смотри, Женя, смотри и рассказывай. Про себя говори, про друзей, знакомых. Мне это интересно. И я на тебя смотреть буду. И здорово-то как! Нашлись на земле два человека, которые друг другу в глаза смотрят и взгляда не отводят.

– Да ты всерьез, что ли?

– Совершенно всерьез. Кто там у нас еще в группе-то учился?

– В группе? Леонидов. Работал я с ним с годок. Вообще-то я там дольше работал. А вот он со мной с годок.

– Умер.

– Сердце не выдержало.

– Еще кого видел? С кем работал? Ты говори. Интересно…

Расковцев начал рассказывать, но Ветругин плохо его слушал. То есть, он, конечно, слушал, но в то же время думал о своем. Смятение, догадка, доказательство… Ведь Расковцев своим взглядом убивал людей. Не мгновенно, это бросилось бы в глаза. Медленно, сам того не сознавая. Или сознавая? Нет, скорее всего невольно. Но от этого не легче. Что же делать? Связать? Обманом увести в милицию? Вот вам, дорогие товарищи сотрудники милиции, убийца. Своим взглядом он убивает людей. Нелепость. Ведь меня же первого и отправят в сумасшедший дом. Свести его к светилам медицинского мира? Во-первых, не пойдет, а, во-вторых, как исследовать эту способность? Где аппаратура, соответствующая случаю? Да и на время эксперимента он ведь может и задавить в себе эту способность, скрыть ее.

А в груди что-то разрасталось болью.

– …вот я и говорю, спортом-то он ведь почти и не занимался. Все некогда, все работа, все люди…

Убить его. Слово-то какое! Ведь убить зло, но все равно – убить! Тут самое простое и понятное – не справлюсь. Но хоть руку подниму. Руку подниму на зло, а для других – на человека. На глазах у детей, у молодых людей, на глазах у людей просто. А как им понять? Как им объяснить? Зло уничтожить злом! Или добротой? Ах, как это сложно. На добро отвечать добром – это понятно. А на зло злом? Бороться со злом его же оружием? Да не становишься ли ты сам при этом по другую сторону роковой черты? В бою понятно, хоть и страшно. Страшно не страхом, а душевной болью. Там запальчивость, там вера, там правда. А здесь? Когда зло незаметно, когда невозможно показать его людям явно. Когда при одном только намеке чудовищем в глазах других окажешься сам…

– Ну и взгляд у тебя, Петька…