Два желания

— Так это же вот… — повертел папиросу, осмотрел ее, — это же вот — дрянь, потому и кашель. Табачишко — один дым, крепости никакой. Сын угостил на дорожку. Чистая дрянь. — Швырнул папиросу в окно и полез в карман за кисетом: — Вот, это добро. До мозга берет. Крепачок. Вы не балуетесь?

— Раньше курил, бросил.

— Ишь как! Я — нет. Свыкся. Что себя ломать, ладно уж. На весь век не убережешься.

Девушка в это время прихорашивалась перед зеркалом, врезанным в дверь купе. То проверяла складки на платье, то прижимала свой чуб, то снова расчесывала, взбивала его. Наконец, кончила, открыла дверь купе — входите, мол, если угодно, а сама села на диван и облегченно вздохнула: «Ну, все. Багаж уложен хорошо. На ночь купе закрою. Довести бы все целеньким… Придут на станцию встречать. Шуму будет, поцелуев! А потом — в машину… Ветер свистит, свистит… Скорее бы…» Сцепила руки на затылке, потянулась и тихонечко запела:

«Едем мы, друзья,
В дальние края…»

Но как только мужчины вошли в купе — замолчала.

Егор Иванович, багровея, стянул с себя хромовые сапоги, швырнул их под диван и полез на верхнюю полку. Семен Петрович предложил свою, нижнюю, — тот отмахнулся:

— Пустяк, залезу. Там спокойнее. Хоть и всхрапну — вам не так слышно будет.

Лег и будто умер. Намаялся, видать. Москва, она ведь шумная и тесная, всех приезжих изматывает.

— Приготовьте билетики!

Проводник разложил на коленях черную, сатиновую кассу, похожую на раскладную азбуку первоклассника, потеребил седую бороду, завернутую вверх, словно гребень сердитой волны, и, щурясь, стал рассматривать, рассовывать по кармашкам билеты. Закончив, кивнул на пустую полку:

— Этот уже гостится, поди. Про ресторан спрашивал, поспешает…

И опять тишина и безделие. Сиди, смотри, как мелькает, бежит за окном земля, слушай, как постукивают под полом колеса…

Семен Петрович выдернул из-под чехла чемодана свежий «Огонек» и начал его листать. Девушка сидела молча, прижавшись в угол дивана, скрестив свои маленькие руки на груди. Сидела и посматривала в сторону Семена Петровича, видимо, изучая его.

Напевая что-то бессвязное, в купе вошел парень. Он бесцеремонно сел на белоснежную постель девушки и заулыбался.

— Едем, значит? Не с нами ли?

— Возможно.

— Мы на какой-то Сарбай. В медвежий угол. Стройка, сказывают, солидная. Значит, и деньга там есть. Вот и двигаем. В соседнем вагоне дружок еще. А ты? — он тяжело опустил свою руку на плечо девушки.

Она отшвырнула руку.

— О, кусучая!..

— Вы!.. Напились, так ведите себя… — вступился Семен Петрович.

— О, пардон, пардон, мы укатываемся. Пойду, хлебну живительно-прохладительного… — Ушел, пошатываясь. Девушка зло посмотрела вслед и снова прижалась в угол, но спокойно сидеть уже не могла: то цветы повернет другой стороной, то шторку на окне, надуваемую ветром, с места на место передернет, потом заглянула в пепельницу, прикрепленную пониже окна, сморщилась и начала с яростью нажимать на кнопку звонка. Тут же прибежал проводник.

— Что случилось?

— Окурки!.. Наверное, век не убирали. Сиди тут, вдыхай.

— А ты бы раз — и выбросила.

— Может, мне и вагон подмести?

— Да ты, барышня, не горячись. Вагон я сам подмету. У нас пылесос, индустрия…

Она метнула на проводника неприятный взгляд, тряхнула чубом и вылетела из купе. Проводник посмотрел ей вслед, покачал головой:

— Какая она у вас!

— Горячая, — еле сдерживаясь, улыбнулся Семен Петрович, а сам подумал: «Не горячая, а хамка. Осадить бы…»

Проводник убирал окурки и ворчал:

— Белоручка… Поди, мамина дочка… Эх, молодежь…

Проводник ушел, а она все продолжала стоять у окна против двери так, что ее из купе хорошо было видно. Она среднего роста, плечи покатые. Шелковое сиреневое платье в белых горошках хорошо подчеркивало ее красиво сложенную фигуру. Волнистые, светло-русые волосы, подстриженные «под мальчишку», зачесаны к правому уху и торчали этаким чубом донского казака.

Семен Петрович, не мигая смотрел на нее: «Мамина дочка… Вторая сторона медали. Жизнь теперь обеспеченная, легкая, она некоторых не закаляет, а балует. Вот этой фитюльке хотя бы немножко спартанства… Как прикрикнула на старика! «Окурки…» А мы в те годы — в товарном вагоне, на нарах… Приехали в город, а там оказывается — степь, вьюга… Стоит гора высокая… Бараки… Стены насквозь промерзли… Девушки, бывало, вместе с нами выскочат да котлованы рыть в мороз, ветер… И вечером оденется просто — фуфайка, шаль. То были не расцвеченные бабочки, а работяги…

А, да что там говорить! Сколько воды утекло. А кажется, вчера это было…

Приеду и снова — смено-встречные собрания, рапорты, заказы… Семилетку — за шесть лет, это не просто. Да еще облегченные профили… Что, страшновато после отпуска? Ничего, брат, не впервой… Мы-то не белоручки…»