Два желания

Позвонили. Бугров долго слушал, поддакивал, а потом заявил:

— Согласен. Это по-инженерному. А как Шерабурко?.. Ну ладно, пробуйте. Нагрузка большая, могут быть осложнения, но… Раз уж начали. Не получится — снова изменим. Не поищешь — не найдешь.

Домой Степан шел медленно, будто что-то на домне забыл и никак не может решить: вернуться или нет… Мысли у него по-прежнему двоились. Решение было найдено, его одобрил начальник цеха, с ним согласился Шерабурко. Стало быть, оно правильное, и печь наконец-то будет выведена из прорыва. «Будет? Ты уверен? Но ведь до этого было принято уже пять решений. И все они вначале казались правильными, а потом… Хорошо токарю — все на виду… Сталевару тоже легче — подними крышку и посмотри, что там в печи делается!.. А тут — все за броней, в «бочке», а высота этой бочки — пятнадцать этажей! Попробуй определить, чего она, капризная, хочет, чем она болеет.

Может, вернуться посидеть еще около нее, посмотреть, как она теперь?.. Нет, хватит, голова уже отяжелела. Пусть сутки поработает на этом режиме, а там посмотрим… Нагрузку уменьшить легче легкого, но ведь план, обязательства… Не плестись же позади всех…»

Степан остановился, посмотрел на домны, выстроившиеся, как на параде. Против него домна стояла спокойно и гордо, над нею развевался флаг Родины. Вот печь дохнула паром; он взметнулся молочным грибом, потом превратился в белую папаху, через секунду рассеялся, исчез, а от этого кумач будто еще ярче стал. Колышется в поднебесье, озаряет все вокруг, радует глаз, зовет…

А рядом… Эта без флага. Стоит темная, угрюмая. Она тоже изредка фукает паром, потому что тоже опускает конус с шихтой в утробу печи, только отдувается она как-то не энергично, протяжно: пфуу, пфууу! Будто ей очень тяжело, задыхается.

У Степана от досады опять сдавило сердце. На его домне нет флага. До сих пор нет! А ведь он пришел на нее за тем, чтобы вывести в передовые… Ему поручили, его благословили, он был так уверен, что добьется своего и вот…

«Долго ты нас манежишь. Но мы тебя покорим, заставим…»

Шерабурко в это время стоял на мостике, смотрел, как горновые заправляют канаву и думал про Степана: «Тоже нос-то повесил, стыдновато, досадно. Сказанул на весь город, а теперь. Новатор!.. И что он лезет, что ему спокойно не живется?.. Пожалуй, это от возраста. Молодой еще, сил своих не щадит. Вспомни свои годы. На стройку тебя кто гнал? Никто. Вот на этом самом месте степь была. Не забыл?.. Зубилом и кувалдой долбил очугуневшую от мороза землю… Мозоли кровью сочились… И все же мечтали, пели… А теперь давно уж перестал мечтать. О чем же нам теперь мечтать? Годы не те, изъездился… Скоро на пенсию. Вот сберечь бы еще немножко. Как под конец жизнь пойдет — сам черт не ведает. А запасец нужен, случись что… Степану-то что — молод…»

И опять думал про Степана, посматривая на горновых, которые легко, с шуткой да прибауткой подвели к горну буровую машину и начали сверлить летку. Бур, урча, вибрируя, залез в глиняную массу уже метра на полтора, вот-вот хлынет, как из вулкана, огненная масса, а они спокойны, улыбаются. И мастера будто не видят.

«Эх, молодятинки! Вам легко!..»

13

Прошла еще одна неделя.

Шерабурко вышел на работу в ночь. Только успел принять смену — в будку шагнул начальник цеха.

— Добрый вечер, — протянул он руку.

— Добрый… Ночь уж, Михайло Григорьевич, — улыбнулся Шерабурко. — Что это начальству не спится?

— В парткоме был. Заседали. Там, между прочим, и о вашей печи говорили. — Бугров сел, тяжело дыша. — Фу, черт, одышка. Стареть начинаем, а? Афанасьич?

— Выходит, так. Я-то уж давно старею.

И замолчали, видимо, каждый по-своему раздумывая о надвигающейся старости.

А, правда ведь, старость — неприятная вещь. Никто ей не рад. Все мы хотим подольше быть молодыми и с сожалением, с тоской по молодости начинаем выслушивать от окружающих вместо «молодой человек» — «гражданин», а потом — «дядя»…

Ты все еще храбришься, а люди видят твой возраст, их не обманешь! Студенты и школьники уже начинают уступать тебе место в трамвае: «Дядя, садитесь…» Говоришь «спасибо», садишься и долго смотришь в окно… Смотришь на все мелькающее за стеклом и дивишься тому, как быстро мчится жизнь, как неумолимо уходят годы и как мало еще сделано…

Молчание прервал Бугров. Поглаживая блестевшую от лампочки лысину, он задумчиво произнес:

— Да, дело идет к старости… Ну, как печь?

— Угомонилась, Михайло Григорьевич. Капризы кончились, ровно идет, отпрыгала… Температура поглядите — девятьсот градусов! И нагрузочка хороша. Вот, — пододвинул плавильный журнал, — поглядите, каждая тонна кокса расплавляет 2700 килограммов руды!

— Радуешься, а упорствовал. Время и труд все перетрут. В следующем месяце, глядишь, свое обязательство даже перевыполните. Задоров прав. Мы свои резервы плохо знаем, потому и трусим.

— Сплоховал трошки, каюсь. Думал, не так будет, а тут…

— Эх, Кирилл Афанасьевич! О старости говоришь, а сам честь кадровиков топчешь. Она ведь десятилетиями создавалась. Нам надо молодых вести за собой, а ты… — Кинул шапку на стол и зашагал из угла в угол.