Двадцать два дня, или Половина жизни

Проснулся с чувством страха, с сильным сердцебиением и колющей головной болью.

В библиотеках; проф. Д.; затем Б. Б. — блаженный Блазиус[86].

Между «Жербо» и парком на окраине — старое метро, первая подземка в Европе, как есть трамвай, только под землей, ему семьдесят лет, но оно современно, как картина Анри Руссо или строфа Аполлинера[87]. Два вагончика вроде свадебных экипажей, две пузатые гондолы, два карусельных челна, двигающихся по прямой, две гостеприимные лодки Харона, две колесницы для рыночных торговок, два длинных экипажа, две безлошадные линейки для подземных пикников, две барки на колесах со скамьями на носу и корме, а с потолка свисают петли — тридцать одна петля, словно тридцать одно рукопожатие администрации метро.

Все, что движется по направлению от экватора к полюсу, немного прибавляет в весе; мне думается, что у всех, кто только входит в это метро, прибавляется немного приветливости.

Висячие петли пожимают друг другу руки.

Вчерашний фильм был маленьким народным праздником; собралось много молодежи, которая, безусловно, не слишком разобралась в его проблематике, но ведь она и пришла не на семинар по философии или истории. Своими репликами ребята принимали участие в действии и развлекались по-королевски, и имели на это право. Один из героев фильма хотел вовлечь учеников монастырской школы в дискуссию и задал первый вопрос: «Какую роль играет личность в истории?» — но ученики упорно молчали. «Да никакой!» — крикнул кто-то басом из первого ряда, и все расхохотались, и все стало ясно.

Другая реплика относилась к образцовой на все двести процентов героине. «Брось ломаться, ведь ясно — хочешь переспать с попом!» — крикнул кто-то, и это прозвучало как благожелательный совет. «Нет, она не хочет!» — ответил голос из первого ряда. «Хочет, хочет!» — решительно закричали другие. «Эта?» — спросил бас совсем впереди. Ответ прозвучал мгновенно: «Вот, вот, именно она!» Это весело обменивались мнениями знатоки, а с экрана героиня возглашала: «Там свежий ветер веет в лицо».

В киножурнале сцены из жизни венгерского городка: под вывеской, из которой явствует, что это здание (здание очень большое) — общежитие для девушек, висят еще две вывески: родильного дома и комиссии, разрешающей аборты. По этому поводу зал, понятно, тоже очень смеялся, снова от всего сердца и без всякого смущения, но, как рассказывал потом Золтан, да я слышал об этом и от других, если выясняется, что старшеклассница ждет ребенка, всегда разыгрывается трагедия: ее исключают из школы, ее проклинают родители, ее изгоняют из отчего дома.

В автобусе бешено мчимся по Цепному мосту, за мостом делаем стремительный поворот и, не сбавляя скорости, разворот, который в слаломе называется «шпилькой»… Вчерашняя гонка на «джипах» в рекламном ролике — пустяк по сравнению с этим, венгерские автобусы мчатся куда быстрее. Удивительнее всего пассажиры, они невозмутимо стоят в проходе, а приезжего швыряет из стороны в сторону. У них, видно, центр тяжести расположен в икрах.

На этот раз были в кино с Ференцем; заснятый на пленку спектакль Брука[88] о маркизе де Саде и Марате; как документ интересно, как кинокартина — на мой взгляд, полная неудача.

С Золтаном продолжаем разговор о 56-м годе… «Самым ужасным последствием деятельности Ракоши, — сказал Золтан, — было то, что людей перестало интересовать, о чем говорит руководство, оно могло говорить все что угодно — на все только кивали и поддакивали: „Да, да, конечно!“, поддакивали даже самому ошибочному, и глупцы торжествовали, но им больше не верили и в том случае, если они говорили самые очевидные вещи».

Любимое выражение Золтана (лишенное оценочного значения) — «так его растак», «такой-растакой»: «такой-растакой парень», «такой-растакой оратор».

Золтан: «Труднее всего было возобновить диалог с населением, ведь он был прерван. Когда говорит только один, а от всех остальных требует лишь согласия, разговора не получается, а потом люди вообще уже не слушают».

Вечером читаю в небольшой аудитории, возникает дискуссия о выселении немцев после окончания войны; на мое «Да, надо было выселять!» возражают, и это приводит меня в смятение.

Такое смятение — признак провинциальной узости взглядов: не считаешь возможной никакую другую точку зрения, кроме своей собственной, или считаешь, что ее не может быть у твоих друзей. В сущности, это тоже одна из форм национального высокомерия, а ведь именно оно отвратительно мне.

Возражение повлекло за собой спор, каждый защищал свою точку зрения — и что же дальше? Можно ли считать, что, поскольку никто не был переубежден, дебаты были бесполезными? Нет и еще раз нет: я проверил свою точку зрения и укрепился в ней (что произошло в уме моих оппонентов, не знаю), но я расширил свои познания, и то и другое — выигрыш. От неподвижности мускулы ослабевают.

Портье обещал прислать мне мастера посмотреть радиоприемник в моем номере.

«Очень больно» вчерне окончено; перевел хорошее стихотворение Габора[89].

Обращение к самому себе