Двадцать два дня, или Половина жизни

Существовали мысли, которые мы не допускали в сознание, например мысль о возможном поражении. Тут действительно возникало нечто сродни табу в тотемистическом обществе, и не страх перед эшафотом отпугивал от подобной темы… Остроты в то время тоже могли стоить головы, но все острили беспрерывно… Нет, здесь было нечто другое — своего рода соглашение не затрагивать подобных вопросов, а именно это и есть табу, уговор: давай-не-будем-этого-касаться, своего рода интимная сфера общественной жизни.

Утром 4 мая 1945-го я еще молча пил кофе в отчем доме, а потом молча встал, надел на себя ранец и заковылял к окончательной победе.

Табу подобного рода были в монастыре: я вспоминаю, как меня мучила проблема преступных пап, инквизиции, сожжения ведьм и как я не решался все это высказать и страшился, что сами мысли об этом — грех против святого духа, грех, которому нет прощения… Пока однажды — это было на втором году моего пребывания в монастырской школе — меня не вызвал из класса исповедник и не спросил озабоченно, почему я не доверяю ему и не дёлюсь с ним своими сомнениями. Ведь я был на каникулах в мирском обществе, разве же меня, благочестивого набожного мальчика, ученика монастырской школы, который пробуждает злобу у злых, не дразнили, не задавали вопросов о преступных папах, об инквизиции, о сожжении ведьм и разве не вонзаются в меня и теперь шипы, и тогда я, преисполненный стыда, кивнул и сказал: «Да, ваше преподобие, все было так», и патер Корнелиус Барич шел со мной по парку и говорил о преступных папах и о злодеяниях, при мысли о которых меня охватывал ужас, мы медленно шли под колючими булавами каштанов, и мой исповедник говорил: «Теперь ты видишь, малыш, как велико могущество нашей святой церкви, если даже такой человек, как Александр VI[108], когда он говорил ex cathedra[109], провозглашал нерушимое, истинное и вечное слово господа; так велика, малыш, так свята, так чудесна, так могуча и преисполнена благодати матерь наша, ecclesia nostra[110], а теперь иди, встань на колени и молись!» — и я бросился бегом в нашу часовню, и ангел, в золоте и рубинах, спустился вниз, и я увидел печальное лицо Александра VI в пламени, на нем была только печаль, удивление и печаль, — и я сложил руки и стал молиться за него.

Табу и внутреннее перерождение. Тот, кто нарушал табу в тотемистическом обществе, сам становился табу. Праформа внутреннего изменения, она продолжает жить в сказочных сюжетах, в перевоплощениях зверей в сказках.

Табу никогда не относилось к врагу, оно появлялось (и появляется) всегда в сфере нашей собственной жизни. Оно всегда было связано с кланом, и его появление, очевидно, определялось разделением труда. Пожалуй, можно сказать, что оно выражает противоречие между человеком как естественным созданием и человеком как созданием общественным.

Любое табу в литературе устанавливается самим пишущим, оно ведь становится табу лишь постольку, поскольку я признаю его, — только тогда оно превращается в литературную проблему.

Связано ли табу с отвращением? Разумеется, но всегда ли с отвращением? Я колеблюсь.

Возвращаюсь домой в аромате каштанов.

Открытие на Цепном мосту: вокруг триумфальных арок можно ходить.

«Забриски-пойнт». Роль пейзажа в этом фильме! Ну хорошо, не у каждого есть пустыня, покрытая гипсовой пылью и изрезанная каньонами, но и в бранденбургских и мекленбургских землях можно найти что-то другое вместо вечного озера, и вечного камыша, и вечно появляющейся полуобнаженной девицы.

Эта смелость до половины всегда напоминает мне забавный анекдот Рода Рода[111]: «Пусть кто-нибудь ухитрится вроде меня протанцевать, как моя дочь Оттилия, три ночи подряд на балу в честь маневров».

В молодости я прочитал, кажется у Романо Гвардини[112], что биологические процессы, снятые при помощи лупы времени, производят впечатление чего-то бесстыдного, так как показывают те движения, которые создатель хотел скрыть, заставив их протекать медленно, например как раскрывается или закрывается цветок. Меня пленило это наблюдение; оно подтвердилось, когда в маленьком госпитале в Силезии я смотрел научно-популярный фильм. Я смотрел его, сидя рядом с медицинской сестрой, в которую был влюблен, — графиней С., и я решил, что заведу с ней разговор о Гвардини, но до этого не дошло, Красная Армия начала январское наступление, госпиталь спешно эвакуировался, и я ее больше никогда не видел… Мне должны были ампутировать левую ногу; я дал согласие на операцию, и уже назначили день, когда ее должны были делать, но, как я уже сказал, Красная Армия прорвала фронт на Висле, и мы бежали — еще одна история, связанная с кино.

Эффект лупы времени и действует только в кино, в литературе он производит противоположное впечатление.

Каким волнующим был бы исторический атлас в четырех измерениях!