Двадцать лет спустя

У власти свои правила и собственные уровни отношений, которые не постигаются с ходу. Вспоминаю, как в начале 1999 года я встретился в Москве с Михаилом Горбачевым и, отступив в прошлое, рассказал ему, что восхищал американских студентов повествованием об избрании его, Горбачева, в генсеки. Мол, даже старый партийный бюрократ Андрей Громыко дрогнул тогда перед убедительностью идей Михаила Сергеевича и вопреки склеротичным коллегам выдвинул самого молодого кандидата на высшую в стране должность. «Ничего подобного, — отмахнулся от моего рассказа Горбачев. — Никакой инициативы Громыко не проявлял. За полчаса до заседания Политбюро я пригласил его в кабинет и попросил выдвинуть меня в генсеки. Существуют же определенные правила…» Еще я спросил у Горбачева, почему он отправил в Беловежскую Пущу именно Ельцина: разваливать Советский Союз? «Никуда я не отправлял его, — ответил бывший генсек. — Ельцин сам попросился туда в командировку, чтобы, по его словам, отговорить Кравчука рваться в самостийность. Есть же правила…» В каждой избушке — свои погремушки.

* * *

«Я другой такой страны не знаю». В правительстве царской России в канун октябрьского переворота было около 20 министров. Горбачев получил в подчинение 615 чиновников министерского ранга. При Ельцине даже все думские депутаты специальным законом присвоили себе министерские статусы, зарплаты и привилегии. А чаво? Умение грести под себя и неспособность к переменам всегда ценились у бюрократии, как высшие признаки квалификации. С самого начала, с Октября, установилась традиция почтения к «несгибаемым ленинцам», «стальным наркомам», Железным Феликсам. История страны позвякивает, как металлолом. Коммунистическая партия стала самым серьезным чиновничьим орденом в государстве, и трогать бюрократическое тараканье царство было очень опасно. В своих блокнотах я нашел запись от 11 февраля 1987 года, когда на совещании в ЦК Горбачев возмутился, что в одной из статей тогдашняя «Литературная газета» назвала каких-то партийных кадровиков «шелупонью». «Это недопустимо, это нельзя! — кипятился Михаил Сергеевич. — Не унижайте чиновников! Они делают важное дело! Мы не можем, как в сепараторе: сюда молоко, а сюда — сливки! Нам всякие люди нужны!» Вокруг него и накапливались, что называется, «всякие люди».

Горбачев боялся чиновников и сознательно полагался на них. То избирал вице-президента из какой-то затрапезной шпаны (помните, как этот пьяненький «вице» по фамилии Янаев стал одним из руководителей путча в 1991 году и как у него тряслись руки на знаменитой пресс-конференции?), то обижался на немногих мыслящих людей в своем окружении. То, когда надо было выйти за пределы сиюминутных решений, просто ничего не делал.

Помню, как в самом конце горбачевской должностной карьеры я предложил ему разослать письма мировым лидерам, недавно ушедшим в отставку (Тэтчер, Рейгану) и выступить в мировой прессе совместно с ними. Мы, мол, начинали процесс сокрушения ненависти как мировой идеологии, но не довели его до конца. Новые лидеры, приходящие в сегодняшний мир, — продолжайте! Мне долго хотелось, чтобы Горбачев стал инициатором чего-то вроде нового Хельсинкского акта, декларации против ненависти. Позже, когда Горбачев уже разъезжал по свету, читая свои скучные лекции, я еще раз предложил ему двинуть такую идею, но он еще раз не решился. В течение долгого времени его приучали не доверять вольнодумцам. Он часто повторял: «Я знаю, кто стоит у либералов за спиной!» Но Горбачев редко оглядывался и не задумывался, кто целился ему в спину.

* * *

Через полгода работы в «Огоньке» меня зазвал к себе в роскошную мастерскую, расположенную под крышами бывшей улицы Горького в районе ресторана «Арагви», Дмитрий Налбандян, народный художник СССР, лауреат всех советских премий, включая Ленинскую, Герой Соцтруда и прочая. Я оглядывал огромные рамы с портретами вождей, бывших и нынешних, наброски к ним, медленно продвигаясь к мольберту с большим недописанным полотном. Затем увидел и эту работу, еще не просохшую, но до боли знакомую по сюжету. Был изображен ликующий зал с ликующими представителями разных народов в национальных одеждах, с лицами, обращенными к кремлевской трибуне. А на трибуне стоял Михаил Сергеевич Горбачев, по-сталински аплодирующий навстречу залу. «Полагаете, пригодится?» — спросил я. «Не просто пригодится! — ответил Налбандян. — Уверяю вас, что через год, самое большое полтора, ко мне приедут из Кремля, аккуратно вынесут это полотно из мастерской и прикажут репродуцировать его во всех главных журналах страны, включая ваш…»

Слава богу, что не все прогнозы сбываются…

* * *