Двадцать лет в разведке

Положение на селе ухудшалось с каждым днем. Драконовские меры Сталина еще больше лишь дезорганизовывали сельское хозяйство, и перспективы выглядели очень мрачными. Правые все еще продолжали надеяться. Троцкому удавалось сохранять контакты с несколькими тысячами своих сосланных сторонников, и это держало старых членов партии в состоянии напряженного ожидания. Троцкому было предписано под угрозой ареста прекратить эту деятельность, но он не подчинился этому нажиму. Сталин не решился выполнить свою угрозу, но был распущен слух, что Троцкого вышлют за границу. К этому времени мы уже как-то привыкли к плохим новостям, но эта – привела нас в состояние шока. До этого мы считали внутрипартийные разногласия, какими бы они ни были острыми, ничтожными в сравнении с теми противоречиями, которые существовали между коммунистами и капиталистическим миром. А теперь речь шла об изгнании Троцкого – о передаче его в руки капиталистов. Внутренне я осуждал это решение ЦК, но никто уже ничего не мог сделать. Единственная оппозиция в то время, правая, сидела тихо и изо всех сил старалась, чтобы ее не замечали.

Такой же психологический шок я испытал во время празднования пятидесятилетнего юбилея Сталина. Газеты посвятили целые страницы его восхвалению, присвоив ему титул «вождя» партии. Но я помнил, как в 1924 году Сталин говорил Троцкому: «Партии не нужны вожди – у нее есть коллективный вождь, Центральный Комитет». Этот аргумент Сталина, поданный в очень корректной статье, в то время оказал сильное влияние на тех, кто не одобрял нападок на Троцкого.

Теперь я начал подозревать, что нас просто обманули. Это заявление Сталина было всего лишь ловким тактическим маневром, направленным на захват власти.

Мой друг, Брикет, такой же наивный, как и я, с большим трудом старался убедить меня в том, что после изгнания многих лидеров авторитет партии ослаб и ей нужен был сильный руководитель, человек решительный и глубоко знающий ленинское учение. Именно таким путем был создан культ лидера партии. Но Брикет только наполовину убедил меня. С большими сомнениями и тяжелым сердцем оглядывался я на фракционную борьбу, в которой я так самонадеянно принимал участие.

Бедный Брикет! Наверное, не было человека более преданного Сталину и «генеральной линии партии» – новый термин, которым обозначали сталинскую политику. На самом деле это была довольно кривая линия, которая меняла свое направление примерно каждые три месяца. Позже Брикет стал влиятельным членом Центральной контрольной комиссии, но в 1937 году его имя появилось в списке «врагов народа». Наверное, тогда он понял, для чего партии нужен был вождь.

За четыре года, проведенные в Москве, мое здоровье восстановилось. Мне по-прежнему хотелось на Восток, и Наркомвнешторг предложил мне снова поехать в Персию в качестве торгового представителя. Не скрою, мне очень хотелось этого назначения. Мои сыновья росли с бабушкой на Украине, и я уже привык к тому, что у меня не было личной жизни, что я жил только интересами партии и государства. Но я по-прежнему числился в резерве Генерального штаба, и оттуда в Наркомвнешторг поступило встречное предложение. С учетом моей военной подготовки и опыта внешнеторговой деятельности мне предстояло ехать в Париж, где Советский Союз производил крупные закупки для авиационной и оборонной промышленности. После четырех лет жизни в обстановке бесконечных партийных интриг я был готов ехать куда угодно. В январе 1929 года я выехал в Париж для работы в советском торговом представительстве.

Париж. Великий план и битва за золото

Я был поражен строгой красотой Парижа. После ярких красок Москвы цвет его зданий – результат воздействия копоти, тумана и времени – создавал ощущение благородной поэзии. Жизнь, по контрасту с московской, казалась здесь яркой и радостной. Но это, последнее, меня не особенно удивляло. Я видел здесь большую разницу между богатыми и бедными и думал, что, когда мы выполним свою пятилетку, наш уровень жизни будет гораздо выше, причем бесплатно и для всех в равной степени.

В то же время мне было больно, когда я вспоминал наши трущобы. Бедные кварталы Парижа выглядели не так плохо, как наши, а должно было быть как раз наоборот. Ведь при капитализме должны быть трущобы, но теперь, когда революция у нас победила, московская нищета казалась мне укором и говорила о том, что, по крайней мере на какое-то время, шествие социализма замедлилось.