Двадцать первый: Книга фантазмов

— Ты знаешь, мы все стремимся туда. Думаем, что никому там не одиноко, раз все мы вместе. И я считал, что смогу уехать один. Да не тут-то было. Что мне там делать одному? Одному не хочется даже за газетой бежать, а не то что в Парамарибо ехать. Если я еще раз поеду за границу, то только, когда она меня позовет. Всю жизнь она была здесь, а я смотрел на нее, как будто она была в отъезде. Теперь я понимаю, что всю жизнь я ее ждал.

— Ну, не валяй дурака, парень, — сказал железнодорожник. — Поехали до Куманова. Я тебя познакомлю с сыном. Выпьем, закусим… Погуляешь, полегчает тебе маленько.

— Правда, молодой человек, почему бы вам не поехать? Вот где… — добавила учительница.

— Я пойду домой. Хочу отдохнуть. Найти работу, быть с моими и дождаться ее.

— Дом есть дом, — сказала учительница.

— Это правда, — сказал Кирилл. — Гуляй, где хочешь, но домой приходи… Хуже уж тут в любом случае не будет.

— И то правда… — сказал Гордан. — Хуже не будет. Но ведь не всегда так было. Парамарибо сегодня — это как Македония вчера. Возможно, завтра люди из Парамарибо будут переселяться именно в Македонию…

— Ну, ладно, главное — я тебя приглашал. Ты сам выбрал, — Кирилл махнул рукой — в этом жесте одновременно были укор и прощание, пошел наверх и скрылся на платформе.

Учительница осталась на лестнице. Она посмотрела в сторону Гордана и сказала:

— Я хотела поехать в Нью-Йорк… Но даже если поеду, что я там увижу, ведь даже Нью-Йорк уже не такой, как был раньше. Ничто не будет таким, как раньше…

Она повернулась и пошла вниз по лестнице. Гордан окликнул ее.

— Вы не собираетесь с ним встречаться, с тем путником в ночи?

— О, встречусь. Да я его и так все время вижу, — сказала она, уже спустившись и направляясь к выходу с вокзала. Первые сумерки уже опустились на город.

Перед тем, как выйти на улицу, учительница снова обернулась к Гордану, посмотрела на него с ностальгической улыбкой и спросила:

— А когда я его увижу… что мне ему сказать, почему я не поехала туда?

— Скажи ему… — Гордан приостановился, чтобы подумать, — скажи ему, пусть лучше он приезжает сюда. Пусть прогуляется. Посмотрит, как оно здесь… Что-то случилось на пороге нового века. Время словно споткнулось об этот порог и не переступило его. Оно будто ходит вперед и назад в прошлых веках. Скажи ему, чтобы приезжал, потому что — скажи ему — везде, в общем-то, одно и то же. И пусть не живет один. Сегодня все остальное возможно. Невозможно только жить в одиночку.

Учительница скрылась из виду, а Гордан встал, закинул на плечи рюкзак и медленно вышел в сумрак раскаленного города. Посмотрел на наручные часы — ему показалось, что они остановились. Тогда он махнул несколько раз рукой вверх и вниз, чтобы сработал механизм автоподзавода, приложил их к уху и удовлетворенно констатировал, что время снова движется, а когда взглянул на систему глобального позиционирования, снова нашел на часах расположение своего города. В нос ему ударил знакомый тяжелый запах осенних трав, дыма и айвара.

Кто знает, почему, но у него в голове пронеслась мысль, что, хотя тяжелый камень на месте, Сизиф уже не тот, что был когда-то. Потом он подумал, что не только это маленькое и пыльное пространство наполнено постоянной тревогой и людскими несчастьями, но и весь мир стал полем романтических состязаний привидений и вновь возникших фантомов прошлого, что так повсюду и что сущность двадцать первого, начавшегося как время, которое должно было быть другим, более счастливым, более передовым и радостным, как шептала ему в Нью-Йорке Майя, все та же, везде людей душит вновь ожившая «мировая боль», умножающаяся и постоянно ширящаяся Weltschmerz…

Потом ему стало легче. «Если бы только Деян мог понять это», — сказал себе молодой человек, думая, как быстрее добраться до дома.