Двадцать пять дней на планете обезьянн

— Завидую их длинным рукавам. Иногда хочется оказаться на их месте и спрятать руки в рукава, уж очень уютный у них вид. А нос в мамой связанный свитер. Такой вот у меня страусиный комплекс, — признался в слабости Примат. — Говорят, секс с нелюбимым приедается, надоедает быстро?

— Мне одна подруга рассказывала, не скажу кто, но ты ее знаешь, как раз об этом, — опять улыбнулась успокаивающей улыбкой Шимпанзун. — У нее как раз нелюбимый, но вполне терпимый муж. Она относится к этому как к спорту, не обращает внимания на нелюбимость. Ты касаешься жестоких для себя вещей, не нужно. И потом, я разве говорила тебе, что не люблю его?

— Что любишь, ты тоже не говорила. Скажи, сейчас подходящий момент.

Над головами снова пролетела чайка и присоединилась к первой, став второй бело-серой точкой на крыше высотки. Они разговорились на своем скрипучем языке.

— К счастью, ты и Мак, вы очень разные, даже внешне — мне повезло. И чувство к тебе и к нему тоже разное. А главное, это то, что я обезьянна, и хочу иметь всегда живого мужа, живого насовсем. И чтобы дети были сыты и счастливы, понимаешь? Это инстинкт материнства, слышал о таком?

— Я понимаю, обезьянна должна думать за двоих — за себя и за детеныша, — теперь уже Примат улыбнулся успокаивающей улыбкой.

— Извини.

— Ничего, и в самом деле — лучше не будить воспоминаний, если это можно так назвать. Ну что же, — он встал с парапета, — прощай, Шимпанзун.

— Прощай, Примат, — она осталась сидеть на холодном камне. — И спасибо тебе за твое спокойствие.

— Я толстокожий, считай, что пока не дошло. Взорвусь потом.

— Я не услышу.

— Я надеюсь. Всего хорошего.

— Всего.

И на этом добром слове почему-то проглянул Олнцес.

Вот таков он, ангел сновидений, любитель покакать спящим на мозги, словно чайка на головы прохожим. Но к счастью утро наступает в независимости от частоты и качества всхлипов, и как намечалось, он оказался рядом с Абызном, в машине, несущейся по дороге и разрезающей яркие осенние сопки.

— Нравится мне наша осень! — крутя баранку, восхищенно воскликнул Абызн. — На югах не такая, жухлее. А здесь цвета — как на рекламе.

— Зато фруктов много и дешево.

— Гриб, вот самый лучший фрукт. Правда? — полуобернулся он к сыновьям.

— Гриб не фрукт, — ответил Семь, а может Восемь.

— Как не фрукт? — не согласился Абызн. — Грибфрукт — так и называется.

— Прошлая осень мне больше нравилась, — буркнул Примат, когда стихли смешки.

— Так! Опять нет настроения и аппетита?

— Хандра, слышал такое слово? Могу я похандрить на мундире у лучшего друга?

— Можешь. А выжимать потом не придется?

— Если только вместе с тобой, остряк.

А за автомобильными стеклами — мелькающее буйство осенних красок. Это из-за воды, из-за вечной мерзлоты, она не уходит вниз и придает сочности уже отмирающим листьям.

— Поехал бы еще куда, развеялся, а то так весь отпуск пройдет, в хандре и мокрых мундирах, — посоветовал другу Абызн. — Отпуск, он ведь раз в году, да и топиться в южном море намного приятнее.

— Был я на южном море, спасибо за совет, — поблагодарил его Примат. — На днях Безьянну видел, на свадьбу ездила. Ну, ты знаешь… Привезла еще одну жирную точку для "и".

— Ты еще долго себя изводить собираешься? — возмутился Абызн. — В наши-то годы давно пора уметь быстро забывать.

— О!.. Однако помнится, не забывается. Фотографии показывала, стервоза… в смысле — добрый человек. Оказывается, дом их рядом с домом Гибнсенов. Ну та мадам, с которой я по Шашлыкии катался. Прямо напротив.

— Война, она разлучница, она такая. А как ты хотел? Ничего, со временем забудется — против законов природы не попрешь. Да и психики тоже. Да ты и сам об этом знаешь.

— Я на это надеюсь.

А как приехали на грибное место, Абызн вручил детям по свистку — чтобы не потерялись, и даже Примату протянул.

— Это жены.

Место и в самом деле оказалось грибным, но они честно отходили часа три, наслаждаясь не столько результатом, сколько собственно процессом. Процесс прекрасен: листья слегка пожелтели, но в них еще остались силы жизни, и они еще крепко держаться на ветках, еще не засыпали землю, не провоцируя грибника к ненужным наклонам. Но на одном из грибов Примат все же обнаружил лист. Рябиновый, не желтый и не красный, а какой-то почернелый, прилипший к слизистой шляпке бодрого гриба. Не обратив особого внимания на лист, Примат срезал гриб и спокойно отправил его в корзину — все равно дома перебирать и чистить. А из кустов вылез пятнистый Абызн и со всей дури выдал длинную трель почти что в самое ухо. Тут же отозвались Семь и Восемь, а Примат покрутил пальцем у виска.

Уже дома, отделив нерассыпавшийся лист от гриба, он удивился такой прочности и не выбросил его, а почему-то отложил в сторону, сентиментально вспомнив, что с подобного, но прошлогоднего и началось его знакомство с Шимпанзун. Помнится, они даже пошутили тогда, что-то насчет ветра из берлоги белого медведя. А позже, сидя в кресле в своей полуспальне-полуспортзале и вертя в руках злополучный рябиновый лист, он не вдруг повернулся к книгам, ясно и осознано выбрав нужный корешок.