Двадцать пять дней на планете обезьянн

— Снег еще — не сошел, — попытался развеять дурманящий туман мечтаний и вернуть к действительности друга Примат.

— Моя мартышка вчера засунула в шкаф свои лохматые колготки, — не согласился с предложенной прозой Абызн.

— Верный признак!

— А детеныши попрятали шапки, — продолжил он. — Еле заставил надеть их сегодня!

— Ты деспот, я знаю. Домашний террорист.

— С деспотом согласен. Зато на вжики в попу меньше тратиться придется. Взгляни…

Абызн указующе кивнул, но Примат и так заметил, что оживший взгляд приятеля уже заприметил кого-то там, в толпе, в тени черной змеи. Раз он женат, то что, уже не обезьянн? И Примат обезьянн. Так почему же не подчиниться весенней мысли и ему?

"Ооо… Иезус Резус!"

"Ууу… Санта Обезьянна!"

Их обгоняет нечто — ожидаемая глупость-весна? В голове Примата разбилась и сложилась мозаика морозного утра — мелькание быстрых и стройных чулочных ног на фоне заболевшего весною снега и темных фигур дрилов. Стройность ног бежит волною вверх, в легкое пальто, и пояс в талию, и свобода волос, и лицо — сопливый нос, и глаза парашютистки. Он видел такие глаза, когда прыгал с парашютом сам. Лицо как лицо, но впрыгнула мысль, что она, наверное, скорее похожа на отца, и что она явно, как и жена Абызна, поторопилась, спрятав в шкаф зимние вещи, и блестит теперь замерзшей сосулькой в тени утренней змеи, и что свобода ее чулочных ног и спрятанных в капюшон волос… похоже, украли дыхание?

Чулочная свобода ловит упакованные в мундиры взгляды, а он один из них, один из мундиров, и его взгляд тоже пойман, вот только дыхание морозное… и вдруг испуг — а вдруг она, или не дай бог Абызн, увидят, что оно урадено? Глазам стало как-то неудобно в удобных прорезях век, и взгляд, подспудно, машинально цепляясь за частичную ее спортивность и безусловную стройность, вновь перескочил с ног на лицо, и снова пришла мысль, что она скорее больше похожа на своего отца, и что обязательно нужно чего-то сказать, поймать мгновение ее движения и перестать пялиться.

— Ты прав, насчет вжиков, — выдавил тягучую фразу Примат, подавив желание кашлянуть, — но заметь, чем выше Цельсий — тем больше капрона.

А она стройна и высока и, кажется, достает ему до плеча. Светлое, легкое пальто с капюшоном и поясом — как же называется этот фасон? И черт возьми — пояс захотелось развязать! Дела… А волосы, они такого же цвета, как и короткое пальто. Взаимодействие легкости, да еще и бодрая походка — наверное, от холода, да еще сопливый нос… Весна, лица, ноги, и хорошо, что он не кашлянул.

— Им холодно, а нам приятно! — адекватно, как повадились говаривать политики, отозвался Абызн. — Красота требует жертв. Правда, девушка?

Оживший в весеннем мгновении приятель, кажется, не заметил украденного дыхания, и интересно, а кто-нибудь еще услышал его вопрос? В тени змеи тень интереса длиною в изгиб, в сегмент, повод для работы шейных мышц — поворота головы и шапки. А она торопится, почти бежит и, конечно же, слышала их последние фразы, и вопрос, прозвучавший для нее. Она ответит, ответ читается в ее лице и замерзающей фигуре, а Примат, нагревшись в полушаге, понял — веса придется сбрасывать немного меньше. Весна!

— Неправда, я не жертва и мне не холодно!

Черт возьми, задери их обезьянний бог — да они остановились! А она ответила весело, но с мурашками в голосе — как она вообще жива? А он еще собирался развязывать пояс, гад! Пролетела мимо, скользнув замерзающим взглядом по их лицам, и Примату показалось, что на него она посмотрела внимательнее? Наверное, потому что он больше, потому что громила, но одно точно — все трое улыбнулись, а ей вслед завернулся воздух. Опять вздохнул Абызн, но уже не так грустно, как до момента движения весны, почти мечтательно.

— Не так грустно, — все же попросил его Примат.

— В такие минуты понимаешь, что все уже позади, — глядя в след весенней чулочности и балансируя на грани глубокого вздоха и падения в новую паузу, изрек Абызн, — а впереди невесты детей и пеленки внуков.

— Тебя это не радует? А что же тогда счастье?

— Счастье? — к Абызну вернулась власть над взглядом. — "Счастье, это только лето в ожидании зимы". Вон тот остывающий фантом.

— Я вижу, я заметил. Неплохо остывает, правда?

— "Краткий миг, полоска света посреди кромешной тьмы", — потащило семьянина на цитаты. — И такой миг — летний отпуск, на море, без жены и детей.

— Ясно. Бес уже в ребре?

— "Стремление к свободе и счастью — неотъемлемое право обезьянна", — вспомнил новую цитату Абызн, — женатого в том числе. Так в пендосской конституции записано. Ты меня понимаешь?

— Стараюсь.

К ним уже вернулась способность к передвижению, и они почти подошли к месту службы, к воротам с якорями и с большим жестяным гербом северообезьяннской пехтмуры — белой клыкастой обезьяны на черном фоне звездной ночи.

— А кому-то сегодня БэТээР ковырять, — решил напомнить Абызну о трудностях службы Примат…

* * *

4. Пояснение.