Двадцать семь. Рассказы о войне

– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько людей потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.

Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я максимально стремился к будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.

– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.

– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.

– Но это же половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?

– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет русской семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.

– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько осталось калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?

– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят наши, российские, исследователи этого вопроса шесть-семь миллионов, возможно девять или десять – ничуть не больше, чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их союзники, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…

– Хорошо, оставим это на их совести, – нетерпеливо перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Скажи мне другое: как же умерли остальные миллионы?

– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.

– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?

– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожено свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются вообще лишь в полмиллиона человек…

Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно сглотнул слюну, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.

– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?

– А вот в этом Фабио, действительно стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.

Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.

Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии, и, в то же время, отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившая не только своего рода местной меккой, фокусом обязательного паломничества туристских легионов, прибывающих со всего света, но и пристанищем для всяких странных и экзотических личностей, начиная от цыган и мигрантов-африканцев и заканчивая русскоговорящими попрошайками из бывших советских республик. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг кардинально менялась, становясь тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философским взором пронзая окружающие пространство, молодые – «сардинки», так и тянет сказать – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.