Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Через неделю после начала моего пребывания в лазарете я уже вытаскивал беззащитных, больных лошадей из конюшни, свежевал их и хуже. — В конюшне на уборках, выгребая навоз, я начал лупить ни в чем неповинных животных. Когда я входил в конюшню и на мой окрик «Прими!», лошадь не исполняла этого, не понимая, что от нее хотят, я бил ее лопатой по ногам. Плохо. Но это было так.

***

Последняя наша работа — дача сена кончалась поздно вечером. Часто мы выходили на нее, в трескучий мороз, при северном сиянии. Этой работой кончался для нас трудовой день и для меня начинался новый. Я шел на свои нары, ложился, прятал голову в свои лохмотья и начинал жить надеждами на будущее.

Жил я тогда уверенностью в победе белых. Я никогда бы не поверил, чтобы англичане, находившиеся на севере, могли быть чем-то вроде побежденных и эвакуироваться оттуда. Я твердо верил в силу союзников и в слабость жалкой красной армии. Без этой веры я не мог бы перенести всей тяжести условий. Мне не позорно было мое пленение. Я знал, что рано или поздно придут наши «верные союзники». Совесть моя была чиста, и я мог с гордо поднятой головой человека, не пошедшего на компромиссы, протянуть руку своим друзьям с благодарностью за избавление и вместе с ними бороться за правду.

Но кроме этих надежд, я жил еще мыслью о победе. При настоящих условиях, это было трудно, но с этим желанием я никогда не расставался.

Один случай приблизил меня к этому, но другой опять отдалил от него.

Про мое пребывание на высоком посту конюха ветеринарного лазарета прослышал Н-к 11-й красной пехотной дивизии, штаб которой, как я уже говорил, стоял здесь на Плясецкой. Он пожелал меня видеть. Это мне было сообщено старшим доктором лазарета. Мне были даны соответствующие инструкции как держать себя на приеме у высокого начальника, и я отправился к нему.

Жил он в салон-вагоне. Я слышал про него, что он бывший артиллерийский офицер, молодой поляк. Штаб его занимал целый поезд.

Я вошел в вагон-приемную. Ему доложили, и он вскоре вышел. Совершенно не желая сколько-нибудь скрашивать свое каторжное положение, даже гордясь им, я обратился к нему:

«Прежде всего позвольте представиться, я бывший ротмистр кавалерии, теперь поднадзорный такой-то».

Встретились два офицера, и мне кажется, ему стало неловко. Тем не менее, он слегка усмехнулся и таким тоном, который говорил — «Ну а меня-то вы знаете, я здесь царь и Бог», ответил: «Я Уборевич».

Затем, задав мне несколько вопросов о моем прошлом, он объявил, что переводит меня в транспорт.

В лазарете у меня была привязанность. Вскоре после моего прибытия в лазарет, туда привели раненого коня. У него было три шрапнельных пули в крупе. Вороной, типа рысака, он был злой, сильный и как-то ночью, ударом копыта по челюсти чуть не угробил одного из конюхов, который подошел к нему сзади. Рабочие избегали его кормить, я продолжал это делать, и он ко мне привык.

Мне не хотелось с ним расставаться и я попросил разрешения Уборевича взять его с собою. Нас вместе погрузили в товарный вагон и без конвоиров отправили еще верст на 30 в тыл красной армии, в маленькую деревушку на железной дороге, в которой стоял транспорт.

Была весна, почти лето... Странное чувство после нескольких месяцев постоянного присутствия «свечек» (Конвоиров с винтовками), очутиться на полу-свободе. Первые дни мне все казалось, что я что-то забыл, что-то мне нужно, словом чего-то мне не хватает.

Я подумал, не бежать ли с дороги. Но это было не так легко. В то время на каждом шагу, а в особенности в прифронтовой полосе, проверяли документы. У меня же было только командировочное свидетельство поднадзорного. Бежать во внутрь России не имело смысла, а к белым нужно было бежать умно. Бежать хотелось, но я не рискнул.

В транспорте я поселился с делопроизводителем В-м, уроженцем тамошней местности, его помощником Н-м и поднадзорным Г-м. Они меня снабдили кое-чем из одежды. Мы получали солдатский паек, конина была забыта, я отмылся и принял человеческий вид.

Занятий было мало, и вечерами мы сидели на завалинке у нашей избы. Как потом выяснилось, во время таких сидений и разговоров, В-в и Н-в с одной стороны, и я с другой, постоянно щупали друг друга, — хотели и боялись предложить бежать.

В конце первого месяца я не выдержал и поставил вопрос о побеге ребром. Оба они с радостью согласились и принципиально вопрос был решен.

Неожиданно меня вызвали на железнодорожную станцию. «Явитесь в только что пришедший салон-вагон. Кто и по какому делу Вас вызывает, мне неизвестно»... сказал мне командир нашего транспорта.

Единственным недругом здесь был для меня комиссар транспорта Дайнеко. Он всячески привязывался ко мне, следил за каждым моим шагом, убеждал меня бросить какой-то «тон офицера» и «искренно перейти на службу рабоче-крестьянской власти». Прохвост он был страшный, чего-нибудь хорошего ожидать от него было нельзя, и я был в полной уверенности, что этот вызов сделан по его милости для свидания с какими-нибудь представителями Чека, допроса и ареста.