Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Выстирал носовой платок и помылся. Встал на уборную, посмотрел в окно. — Знакомый двор. Идет прогулка. Это будет единственным развлечением...

По коридору послышались шаги... Я соскочил. Открылся «глазок». Посмотрел надзиратель.

Прошел по камере... Стены исписаны...

На двери — большое распятие. Глазок окружен сиянием и надпись «всевидящее око». У койки и у столика азбука для перестукивания.

Надписи. Большей частью краткие, жуткие. Год... Число... Фамилия... Или инициалы, и дело... — Шпионаж. Политический бандитизм. Контрреволюция. Все и по надписям соединено со смертью.

Две-три — «смертников». — «Здесь сидел приговоренный к расстрелу такой-то». Не знаю насколько правдивы такие надписи, так как ставя себя на положение «смертника», я не могу сказать было ли бы у меня желание писать на стенках. Хотя может быть и да. Все-таки отвлечение мысли, если она не имеет должного и единственно спасающего направления. Если она вся не направлена к Богу.

Да и кроме того, насколько мне известно (точно это вообще знать нельзя — способы варьируются) по постановлениям Г.П.У. приговор заранее не объявляется. Человека берут, сводят в подвал и по дороге всаживают ему пулю в затылок. Вот и весь церемониал.

Но кроме этих надписей, к которым можно относиться с большим или меньшим доверием, здесь были скромные, но ясно за себя говорящие документы. — Календари. У койки 4-х месячный. На столике 8-ми месячный, с припиской, к которой еще можно относиться с недоверием — «обвинение по таким-то статьям Уголовного кодекса» и затем другим почерком: «Вероятно сегодня расстреляют».

Но вот в углу 11-ти месячный календарь. Начат он чем-то острым, так проведен месяца три, затем идет простой и потом химический карандаш. И сбоку приписка. «Сегодня перевозят в больницу». Тут ясно — Советская тюремная больница равнозначуща покойницкой. Из Особого яруса туда берут только для того, чтобы человек не умер в камере, и с его телом не надо было бы возиться.

Были надписи и злобные, касающиеся следователей, много и религиозных: «Кто в тюрьме не сидел, тот Богу не молился». «Перетерпевший до конца спасается». «Молитесь Иоанну Воину», и т.п.

Зная, что в каждой камере, несмотря на строгий режим, все-таки хранятся такие необходимые для арестантов предметы, как ножи, карандаши, веревки, я принялся осматривать камеру.

Какими путями проникают эти вещи в камеру, сказать трудно. Они передаются из поколения в поколение. Но даже в таком строгом отделении, как Особый ярус, всегда есть эти скромные предметы домашнего обихода арестанта.

Так я сам, за мое сидение, пронес в камеру три карандаша. Два из них я взял у следователя и один у надзирателя. Конечно администрация знает все места куда прячут эти невинные орудия, но смотрит на это сквозь пальцы, хотя время от времени и делает обыски.

Между столом и рычагом, поддерживающим его, я нашел кусочек графита и стеклышко, заменяющее нож. Начал свой календарь...

Несколько раз я вставал на уборную и смотрел в окно. На двор шла прогулка, и в этот короткий промежуток я уже увидел двух знакомых — бывших офицеров.

Смотреть в окно запрещалось, но потому к нему и тянуло, и все-таки это было развлечение. Шаги надзирателя слышны и всегда можно успеть спрыгнуть.

Но я не рассчитал. В этот день дежурил надзиратель, которого я потом прозвал «крыса». Тихо, в мягких туфлях, как я потом понял, подошел он к моей двери, открыл «глазок» и застал меня на окне. Быстрый поворот ключа и он в дверях.

«Если еще раз, гражданин... Застану вас на окне, гражданин... Переведу в карцер, гражданин»... Мягким сладким голосом и с полуулыбкой на лице, спокойно, наслаждаясь своей властью над человеком произнес он.

Я не возражал. Было как-то противно разговаривать с ним. Много крови испортил он арестантам. То, на что можно посмотреть сквозь пальцы, пропустить, он всегда заметит, запретит и вообще каким-нибудь способом ухудшит положение арестанта.

Но много и хорошего видел я за свою жизнь от этих мелких сошек советского строя.

В этом же Особом ярусе они изредка давали мне лишний хлеб, лишний суп. Больше того, здесь я получил Евангелие, которое вообще запрещалось приносить в какие-нибудь камеры Шпалерной.

Как и во многих случаях, я не имею возможности рассказать как оно попало ко мне. Это единственная ценная мне вещь, я унес его с Соловков, на нем я писал свой дневник во время похода, его я храню до сих пор.

В коридоре движение... Открылась форточка и голос «Крысы»:

«Обед!»

Я подал миску... Сам «Крыса» налил мне. Я посмотрел в форточку, но арестантов разносящих суп я не увидел. Даже эти случаи встречи арестантов друг с другом предусмотрены и предотвращены.

Налили супу. Мне не хотелось бы преувеличивать. — Миска в полторы тарелки, в ней несколько листочков капусты и маленьких, с булавочную головку, жиринок поверх мутной горячей воды.

Я съел. День потянулся... Было холодно. Окно разбито. Я начал обычное арестантское занятие. Взял диагональ и заходил... 7 шагов туда и 7 обратно... Асфальтовый пол на углах потерт... Видно не мало народу походило здесь...

Начало темнеть... Зажглась лампочка...

«Ужин!»