Двадцать световых лет до Страны снегов

Но как бы мне ни хотелось вывернуться наизнанку, физически меня не тошнит. Ничего не происходит. Мой желудок кажется меньше кедрового орешка. Зато мое эго раздулось до размеров пассажирского отсека нашего корабля, нашего «Колеса времени».

* * *

Позже я встречаюсь с Саймоном Брасвеллом, моим папой, в кафешке неподалеку от храма Джоканг, где подают чанг и бутерброды. Чтобы выта- щить его на встречу, мне пришлось найти гостевой дом, где он остановился, и связаться с ним со стойки регистрации. Но папа тоже хотел со мной увидеться. Это он выбрал заведение под названием «Бхурал», или «Синяя овца». Мы с ним занимаем подходящую кабинку, пристегиваемся, и папа набирает код оплаты, прежде чем я успеваю возразить. Наши бутерброды насажены на шпажки, воткнутые в пробковую столешницу, а напитки разлиты в специальные бутылочки, из которых жидкость нужно выдавливать. Отдых явно пошел папе на пользу, но все равно под глазами у него огромные синяки, что придает ему уязвимый вид.

— Я понятия не имела… — начинаю я.

— Что мы с Карен развелись из-за того, что она влюбилась в Ньендака Трунгпа? Вернее, в производимое им впечатление? Этот человек всегда умел преподнести себя — и как мужчину, и как политическую фигуру.

Я молча смотрю на отца.

— Прости. Обычно я стараюсь не брюзжать как брошенный супруг.

Я по-прежнему не могу ничего сказать.

Он сжимает бутылку и делает несколько больших глотков ячменного пива. Потом спрашивает:

— Ты хочешь того, чего твоя мама и советник Ти хотят для тебя? Я имею в виду — на самом деле хочешь?

— Не знаю. Никогда не знала. Но сегодня мама сообщила мне причину, по которой я должна этого хотеть. А поскольку я должна — значит, я этого хочу. Ну, я так думаю.

Папа изучает меня со странной смесью раздражения и нежности.

— Я задам тебе прямой вопрос. Ты веришь, что Сакья Гьяцо, который был реинкарнацией Авалокитешвары, божественного прародителя тибетцев, перенес в тебя свою бхава? Так же как бодхисатва Авалокитешвара предположительно воплощался в двадцати предыдущих Далай-ламах?

— Папа, я ведь не тибетка.

— Я спрашивал тебя не об этом.

Он снимает со шпажки свой бутерброд с синтетическим мясом и яростно вгрызается в него. Жуя, папа невнятно говорит:

— Ну?

— Завтра состоится церемония золотой урны. Жребий установит истину, так или иначе.

— Дерьмо яка, Грета! Об этом я тоже не спрашивал.

Я чувствую, как к глазам подступают слезы, а в горле набухает комок.

— Я думала, мы просто поболтаем за едой, а не начнем выяснять отношения.

Папа жует уже не так агрессивно. Проглатывает кусок и надевает бутерброд обратно на шпажку.

— Милая светская беседа, да? Ничего по существу. Никакой правды.

Я отворачиваюсь.

— Грета, прости меня, но я не подписывался быть отцом живого воплощения божества. Мне даже мысль о колонизации другой планеты во благо тибетского буддизма была как-то побоку.

— Я полагала, ты приверженец тибетского буддизма.

— Ну да, конечно. Рожденный и воспитанный в Боулдере, штат Колорадо. На самом деле нет. Я решил участвовать в экспедиции, потому что любил твою мать и мне нравилась идея космического полета. Ради этого я был готов согласиться с буддизмом. Вот как я оказался в семнадцати световых годах от дома. Понимаешь?

Я ничего не ем. Ничего не пью. Не говорю ни слова.

— По крайней мере, я сказал тебе правду, — говорит папа. — Даже несколько правд. Можешь ответить мне тем же? Или тебе так охота возвыситься в Далай-ламы, что правда через рот не пролазит?

Я не ждала от Саймона неприятных откровений и такой силы эмоций. Все это вместе действует на меня, убирает какой-то блок. Я обязана отцу своей жизнью, по крайней мере отчасти. И острое осознание того, что он никогда не переставал тревожиться обо мне, требует воздать ему правдой за правду.

— Да, я могу ответить тебе тем же.

Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.

— Я не выбирала такой путь. — говорю я. — Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть — бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…

Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.

— Но меня не радует, что я этого хочу, — завершаю я.

— Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.

Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь от закатывания глаз.

— Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.

— Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.

— Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.

— Ага.

Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд — поешь, мол.

Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» — монахи и миряне — отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.

— А если жребий падет на юного Тримона, — говорит папа, — и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?