Двадцатая рапсодия Листа

Я пробормотал что-то невразумительное. Нет, все же притворство, даже из благородных побуждений, не давалось мне никогда. Казалось бы, дело ясное: мы пришли к этой женщине, чтобы помочь ее мужу, а значит, и ей. Но вот то, что мы проникли в дом обманом, хотя и вполне невинным, по сути – вынудив хозяйку нас пригласить, – вызывало во мне хоть и слабое, однако же чувство протеста. Тем более – заставили ее хлопотать с самоваром… Нет, не быть мне сыщиком или полицейским, не та у меня натура!

А вот мой молодой спутник казался совершенно безмятежным и нисколько не смущенным. Или же он просто лучше моего умел скрывать свои чувства. Во всяком случае, оглянувшись, Владимир вдруг озорно подмигнул мне, из чего я решил, что все происходящее для него – увлекательная игра, вроде «казаков-разбойников». И – удивительное дело! – никакого протеста во мне эта мысль не вызвала. Не знаю, черствость ли душевная была тому причиной, или же на меня подействовали некоторая несерьезность Володи и выказанный им азарт, только я вдруг успокоился. А вместе со спокойствием поселилась во мне и уверенность в победе молодого Ульянова, – а значит, уверенность в спасении Якова Паклина.

Мысли эти пронеслись в моей голове, пока я входил в дом вслед за хозяйкой – Владимир, как и положено молодому человеку, посторонился и пропустил меня вперед. Тут вновь возникла некоторая неловкость: мы прошли прямо в жарко натопленную горницу, а хозяйка остановилась у входа. Полушубок она уже сбросила и оставила в сенях.

– Что же, – сказала она после небольшой паузы, – посидите, погрейтесь, господа хорошие, а только сдается мне – не затем вы пришли, чтобы греться. Неужто где поближе тепла не нашлось? И не мельница вас интересует – ведь не затем вы сюда пешком по морозцу добирались, чтобы о помоле поговорить?

– Иными словами – какой черт вас принес и не убраться ли вам подобру-поздорову? – весело подхватил Владимир. – Ваша правда, Ефросинья… – Тут он запнулся и посмотрел на меня, видимо, не зная, как величать мельничиху по отчеству.

– Ивановна я, – бросила та, не принимая шутливого тона. – Садитесь, коли пришли. Можете раздеться в сенях, если надолго заявились. Вы ведь о хозяине выспрашивать думаете? Не знаю я ничего. Вон и Егор пришел – погреться вроде, а сам все о ружье спрашивал. Принесла я ружье, покуда муж собак выпускал, тут он Якова и забрал… – Ефросинья вдруг всхлипнула, приложила к покрасневшим глазам платок.

Владимир нахмурился, мгновенно посерьезнев.

– Будет, будет вам, – скороговоркой произнес он. – Все обойдется, все образуется. Обещаю вам. Вот, – он покосился на меня, – вот и Николай Афанасьевич тоже обещает. Верно ведь?

Видно, в самой природе человека, если он попал в несчастье, заложено всегда хвататься за любой намек на последующее положительное разрешение. Во всяком случае Ефросинья Паклина тотчас перестала всхлипывать, и в глазах ее, покрасневших и вроде как потухших, появились словно бы крохотные искорки.

Мы с Владимиром разделись в сенях, повесили на крючья – я свою шубу, он – шинель, потом вернулись в горницу.

Сев на скамью у застеленного чистой скатертью стола, спутник мой заговорил не сразу. И вновь мне показалось, что молодой человек, при всей его внешней решительности, еще не знает толком, о чем спрашивать. Ефросинья же вопросительно смотрела на меня, полагая управляющего Николая Афанасьевича Ильина главным гостем. Я почувствовал еще большую неловкость, но тут, по счастью, мой спутник прервал молчание.

– Уважаемая Ефросинья Ивановна, говоря о том, что все образуется, я вовсе не хотел всего лишь вас успокоить, – начал он с несколько церемонной интонацией. – Мы действительно уверены в том, что ваш муж не сделал ничего дурного, и мы действительно намерены доказать, что урядник Никифоров совершил ошибку. Но для этого нам нужна ваша помощь.

Ефросинья со слабым удивлением перевела взгляд на нашего студента. Я откашлялся и промямлил что-то вроде:

– Да-да, вы его послушайте, он дело говорит, – после чего мельничиха согласно кивнула Владимиру. Без особой, впрочем, уверенности.

На лице ее, вполне миловидном, сохранялось выражение то ли обреченности, то ли скорбной покорности. При том я обратил внимание, что пальцы ее, державшие платок, нервно сжались. Сильно сжались – костяшки побелели. Несмотря на явно выраженное таким образом волнение, голос Ефросиньи, когда она заговорила, был негромок и бесцветен:

– Чем же я-то могу помочь? Что с меня толкуто? Денег, что ли, надо на этого… на адвоката? А где его взять? И много ли адвокаты берут?

– При чем здесь деньги! – Владимир вспыхнул, упоминание о деньгах его покоробило. – Никакой адвокат не нужен! Я надеюсь, дело до суда и не дойдет, все разрешится куда скорее. Скажите-ка лучше – известно ли вам было о чужих вещах, которые появились у вашего мужа?