Двадцатая рапсодия Листа

Тревожно мне что-то стало, куда тревожнее, чем даже до поездки в Лаишев. Выходило так, что важнейшие сведения, можно сказать, бесценные сведения для разрешения полицейского дела, в которое сам же Владимир меня и вовлек, он собирается сокрыть, да еще меня к тому принуждает! Не нравилось мне все это, а деваться некуда. Идти, вопреки его решению, к Егору мне не пристало. Однако скрывать тоже ничего не хотелось. Я всегда был законопослушным гражданином, и, стало быть, чувство долга требовало доложить обо всем. Да ведь и Яков Паклин, как ни крути, теперь о многом осведомлен. Хотя нет, Яков как раз не в счет; о чем говорилось в письме, он не знает. Да мельник и не станет ничего докладывать уряднику, себе дороже получится. Уж тогда Ефросинья точно узнает о его «двоюродном брате». Но мне-то, мне-то что было делать?

Потоптался я на морозе да и отправился к себе, не сумев привести смущенные чувства в порядок.

Дома было темно, тихо и тепло. Аленушка спала, Домна тоже. Видимо, обе решили, что я задержался в Лаишеве и сегодня уже не вернусь. Несмотря на поздний час, я надумал отужинать. Тем более что дурманный сон, в который я погрузился дорогою, теперь сменился состоянием уверенного и даже какого-то нервического бодрствования. Я осторожно пробрался в горницу и только тут засветил лампу.

На душе у меня сразу же полегчало, когда увидел я на столе, покрытом чистой скатертью, свежий хлеб в плетеной хлебнице под льняным полотенцем и столовый прибор. Нет, ждали, ждали меня сегодня! Во всяком случае, Аленушка уж точно ждала. Узнаю ее заботливые руки. Она, именно Аленушка оставила в печи горшок со щами и гусятницу с говяжьим рагу под сметанным соусом, прикрыв устье заслонкою. Пуще же всего тронуло меня то, что, зная привычки и слабости своего родителя, Аленушка не забыла и любимый мой напиток – у прибора стояли штоф с рябиновкой и привычная граненая рюмка на невысокой ножке.

Я сел за стол и принялся за еду. И вот так, неторопливо поглощая наваристые щи, поддаваясь целебному действию рябиновки, уже спокойно обдумал сказанное Владимиром на прощание. По всему выходило, что студент наш прав, со всех сторон прав. Мне пришло в голову даже то, о чем он не сказал, – что тот же самый неизвестный пока преступник, столь быстро отозвавшийся на интерес молодого человека к полицейскому делу и донесший об этом становому приставу (слова Никифорова о том, что кто-то из кокушкинцев мог наябедничать из обыкновенной зависти, я всерьез не принял), непременно постарается увести дело отсюда, из Кокушкина, еще раз. Увести окончательно, так чтобы не допустить в нем дальнейшего участия молодого Ульянова, которого злодей справедливо опасался. А тут, выходит, мы сами же пойдем ему навстречу, сами же позволим начальству честного нашего урядника отдать дело людям хотя и сведущим, но всего от начала не знающим и уж никаких советов от поднадзорного ссыльного принять не могущим ни в каком случае!

– Вот так-то, Николай Афанасьевич, – пробормотал я, наливая вторую рюмку рябиновки. – Уж ты, друг ситный, выбирай: быть ли тебе тут с нашим студентом заодно да прищемить хвост душегубу, или же соблюсти закон и тем самым, может статься, помочь душегубу от этого закона улизнуть.

Самое грустное было то, что я так и не мог решить – что же все-таки должно мне делать. Владимир-то прав, конечно, но ведь и закон писан, чтобы его блюсти.

Я отодвинул пустую тарелку, смел со стола хлебные крошки и пошел к своему креслу, стоявшему аккурат у книжного шкафа. Набил крепким кнастером, купленным в Пестрецах, любимую трубку, в прошлом году выточенную для меня из грушевого корня умельцем нашим Ермеком.

Все-таки домашняя обстановка споспешествует порядку в мыслях. Окутываясь сизыми клубами табачного дыма, я вскорости пришел к убеждению, что следует мне, однако, промолчать о том, что узнали мы в Лаишеве. Никак нельзя было вот так, сгоряча, бежать к уряднику и выкладывать все козыри. А утвердившись в этой мысли, захотел я, по давней привычке своей, проверить – что поведает мне на сей счет книга графа Толстого, зерцало мое неизменное на все случаи жизни. Я уже потянулся рукою к шкафу, чтобы снять с полки заветный томик, как вдруг осенила меня шальная мысль: проверить то же самое, но по иной книге. Вспомнил я, как точно подсказал мне другой сочинитель, сам того не ведая, верные суждения о разных вещах – о теле, в реке обнаруженном, о гвоздях, коими со всей очевидностью начинил патрон убийца. Так что вместо любимых моих «Севастопольских рассказов» взял я из шкафа переплетенный томик с романом Чернышевского.

И случилось черт знает что!.. Раскрыл я, не глядя, сшитые тетрадки старых журналов, помедлил немного, поводил пальцем по странице, а потом прочел то место, в которое уперся мой ноготь. Прочел – и, ей-богу, подскочил в кресле. И трубку едва не выронил от изумления. Ибо сказано было там следующее: