Двадцатое июля

— Возвращаемся к вопросу о той же необходимости: ну, и что бы я с этого имел, кроме тюремной камеры и петли? Неужели вы думаете, что генералы, совершившие переворот, позволили бы мне спокойно работать, если после своей победы они намеревались начать репрессии против Гиммлера и иже с ним? Я достаточно хорошо знаком с историей и знаю: первыми всегда летят головы холопов. Так что моя голова оказалась бы на плахе одной из первых.

Телефонный звонок вновь прервал разговор.

— Да, слушаю.

В трубке раздался голос Холтофа, руководителя страховочной группы слежения за Гизевиусом:

— Объект обнаружен. Он на вокзале. Взял билеты на поезд до Цюриха.

— Отлично. Отряди людей, чтобы проводили его до границы и там сделали передачу.

— Кого отправить, группенфюрер?

— Да кого угодно, в первый раз, что ли?

Мюллер вернул трубку на аппарат. Отлегло. Позже он выяснит, у кого Гизевиус разжился документами. Главное, что он уезжает и к вечеру его уже не будет в стране.

— Итак, на чем мы остановились?

— На том, что плаха ждет вашу голову.

— Нет, сначала вашу. Итак, господин Тротт, как вы относитесь к сотрудничеству со мной?

— С гестапо?

— Нет, лично со мной.

— Вы и гестапо — неразделимое целое. Недаром вас окрестили прозвищем «гестапо-Мюллер». — Советник обвел глазами кабинет: — А вы не боитесь, что нас записывают?

— Я никогда не говорил, что мне нравится это прозвище, но никогда и не говорил, что оно мне не нравится. Профессия всегда накладывает отпечаток на личность и даже довлеет над ним, если, конечно, личность слаба. Я себя таковым не считаю. Я — сыщик. Это моя работа. Искать, находить, наказывать. Такие люди, как я, нужны всегда. И всем. Я могу стать вашей золотой картой в игре с американцами. Поверьте, они мной заинтересуются. У меня имеется достаточно материала, и не только на немцев. А по поводу прослушивания… Это мое учреждение, и здесь все происходит только с моего ведома. В том числе и запись допросов.

Тротт ужасно хотел пить. Но признаться в слабости палачу, си-девшему напротив, было выше его сил.

— Я сейчас слушаю вас и думаю: так кто же из нас истинный предатель? Тот, кто хотел лишить диктатора жизни и поднять Германию с колен, или тот, кого, кроме его собственной жалкой личности, ничего не интересует?

Мюллер снова резко наклонился к арестованному:

— Надо же, как мы заговорили! А где вы были, когда Гитлер только начинал свой поход по Германии? Где? Я-то как раз боролся с ним, за что чуть было и не лишился всего. А вот вы чем занимались? Наблюдали со стороны? Как оно повернет, да? Сынки министров, детки промышленников… Посмотрите на них: когда их денежки стали утекать в никуда, они вдруг вспомнили, что есть такая страна Германия. И именно во славу ее они вдруг захотели убить диктатора, транжирящего их капиталы. И вы утверждаете, что вами завладела идея освобождения Германии? Да плевать вы хотели на Германию. Деньги — вот ваша Германия! Из-за денег вы хотели убить Гитлера. Из-за своих банковских счетов. Если бы фюрер не трогал ваш карман, никакого заговора не было бы. Мало он вас тряс за мошну мало! Больше нужно было трясти. Ну да ничего. Говорите, я изменник родины? Что ж, посмотрим, как вы повторите свои слова через два дня. Ртом с выбитыми зубами.

Мюллер откинулся назад, расстегнул верхнюю пуговицу ворота рубашки и вдохнул воздух полной грудью.

— Сейчас вас отведут в камеру. В одиночную камеру. Даю двадцать четыре часа на обдумывание моего предложения. И, бога ради, при следующей встрече постарайтесь вести себя более адекватно той обстановке, в которой оказались. Терпеть не моту плохую актерскую игру.

Как только Адама фон Тротта увели, Мюллер вызвал к себе Гюнтера:

— Свяжитесь с Рауфом. Пусть проверит мой кабинет.

— Яволь, группенфюрер. Но, разрешите заметить, ваш кабинет проверяли по графику, в четверг.

— Гюнтер, — посмотрел Мюллер как бы сквозь помощника, — мне повторить приказ или заменить вас более расторопным молодым человеком?

Гюнтер, подавившись глотком воздуха, со всех ног бросился выполнять поручение босса.

* * *

Самолет сквозь пелену дождя в одиночестве прорывался к фронтовой полосе. Генерал Бессель, первый заместитель коменданта Парижа генерала Штюльпнагеля, завернулся в плед: холод пронизывал до костей.

Командир экипажа, полковник Шверен, покинул лётную кабину и присел рядом с пассажиром:

— Герр генерал, — перекрикивая шум двигателей, прокричал он, — скоро линия фронта! Мы уже начали давать о себе знать, как вы приказали.

— Благодарю вас, Ульрих.

— Господин генерал, — Шверен стянул с головы шлемофон и сжал его в руках, — я прекрасно понимаю: мы действуем противозаконно. Неужели не было другого выхода?

В глазах пилота застыла боль. Генералу стало не по себе: фактически, если сейчас переговоры с союзниками провалятся, другого выхода, кроме как сдаться в плен, у них нет. Но даже это не самое страшное. В Германии остались их семьи, которые скорее всего завтра окажутся в концлагерях. Без имен. Без гражданства. Только вы-жженые цифры на руках. В лучшем случае.