Двадцатое июля

— Не понимаю вас. — Мюллер приблизился к заключенному. — Просто по-человечески — не по-ни-ма-ю! Ваш заговор провалился. Все арестованы. Сидят, как и вы, в моих комнатах отдыха. Понятия не имеют, кто сосед справа или слева. Что вам мешает встать на мою сторону? Хотите, чтобы никто не узнал, что вы работаете на меня? Да ради бога… Сделаете свое дело и уедете за границу. Будете жить в тепле. Сытости. Напишете мемуары о том, как вас мучил гестапо-Мюллер. А всего-то в тех мемуарах нужно будет забыть о некоторых днях, проведенных в стенах моего ведомства. И всё. И никаких дознаний, а тем более раскрытий. Мне же от вас нужны всего лишь контакты. Всего-навсего.

Тротт упрямо мотнул головой:

— Это не всего лишь. Это слишком много для Адама фон Тротта. Лучше сдохнуть, чем помогать вам.

— Насчет «сдохнуть» можете не беспокоиться. Только помните: смерть — далеко не самое простое явление в нашей жизни. Есть вещи значительно хуже смерти. К примеру, наблюдать за тем, как будут насиловать вашу жену. Или — вырывать ногти из маленьких ручек ваших деток…

Из горла фон Трота раздался хрип, перешедший в захлебывающийся кашель.

— Знаете, почему я не хочу вам помогать? Потому что такие, как вы, группенфюрер, должны остаться здесь, в Германии, когда ее начнут перепахивать русские танки. Или американские.

— И что? — Мюллер попытался изобразить любопытство.

— Ничего. — Тротт смело посмотрел в глаза группенфюрера. — За исключением одного. Того, что я очень сомневаюсь, что они будут вести с вами застольные беседы. Наверняка у этих ребят имеются свои претензии и к вашему ведомству и к вам лично. — Рот арестованного скривился в болезненной гримасе: Тротт сделал неудачную попытку улыбнуться. — Хотел бы я посмотреть, как вы будете извиваться под ударами сапог Иванов или Джонов.

— Не надейтесь. Не увидите. — Мюллер хотел было присесть, но передумал. — И знаете — почему? Думаете, потому что к тому моменту вас расстреляют? Нет. — Шеф гестапо отрицательно покачал головой. — Ошибаетесь. Просто те люди, кому я подарю некую информацию, — кстати, некоторые из них числятся в списке ваших друзей, — будут крайне незаинтересованы в свидетелях. А чтобы увеличить аппетит, дарить ее буду дозированно. Так, чтобы они захотели получать еще и еще. И, поверьте, у меня этой информации хватит на долгие, очень долгие годы жизни. Так что вы ни в коем случае не получите удовольствия от наблюдения за судом надо мной.

Слова вырывались из горла Тротта хриплыми толчками:

— Люди… вам… не поверят.

— Поверят, герр Тротт, не сомневайтесь. Когда я дам им в руки документы, компрометирующие некоторых должностных лиц в разных ведомствах, в том числе в кругах, близких к президенту Америки и премьер-министру Великобритании, поверят.

— Я вас ненавижу. Отправьте меня назад, в камеру. Мне противно с вами общаться.

Мюллер сжал за спиной кулаки. В таком тоне с ним давно не разговаривали. Даже рейхсфюрер, и тот в беседе с ним всегда старался найти приемлемый для обоих тон.

— На что вы надеетесь, советник?

— Я? — в голосе Тратта прозвучало удивление. — Ни на что.

— В таком случае чего вы хотите? Чего добиваетесь?

— Чего я хочу? Расстрела. Не хочу быть повешенным.

Мюллер наклонился к уху арестанта и шепнул:

— Еще не заслужил, сука.

* * *

Штольц со стоном приоткрыл глаза. Вокруг плавала густая серая пелена.

Раненое плечо дало о себе знать резкой разрывной болью, когда он попытался приподняться. Слава Всевышнему, пуля, выпущенная из пистолета Мюллера, прошла навылет, чуть выше легкого, поэтому Штольц мог нормально дышать. Впрочем, вдыхать приходилось только гарь, заполонившую комнату.

Раненый нашел в себе силы присесть. Но дышать сразу стало нечем, и пришлось снова опуститься на пол. Скрежеща зубами от боли, журналист переместился ближе к стене, закрывающей холл, и потрогал ее. Теплая. «Горим», — догадался он. Еще раз приподнявшись, журналист сорвал с окна штору, зубами оторвал от нее большой лоскут, крепко перетянул им окровавленное плечо и пополз к выходу.

В прихожей огонь охватил потолок, двери и платяной шкаф. Прижимаясь как можно плотнее к полу, Штольц подполз к ведущей на лестницу двери и толкнул ее. Та не поддалась. Тогда репортер вытянул здоровую руку вверх, нащупал ручку, дернул ее вниз. Результат остался прежним — дверь не открылась. Штольц провел рукой по замочной скважине — ключа на месте не оказалось. Странно. Он прекрасно помнил, что всегда оставлял его в двери. Видимо, тот, кто поджег квартиру, запер потом дверь его же собственным ключом.

Становилось жарко. Огонь медленно, но неуклонно стекал по стенам вниз, к телу журналиста. Штольц опрокинулся на спину, повернулся ногами к двери и изо всех сил ударил по ней. Страшная боль отключила сознание. Если бы не кипящая капля мебельного лака, упавшая на руку, через несколько минут репортера ничто бы уже не спасло.

Придя от ожога раскаленной каплей в чувство, раненый еще раз, но уже с большим отчаянием ударил ногами по двери. Замок «сжалился», и начавшая покрываться язычками пламени дверь распахнулась.