Двадцатый год. Книга первая

Бася ухмыльнулась. Идеализм… С первых дней недолгого пребывания во внешкольном отделе она бесила комиссаршу иным – цветущим возрастом и древнеримским профилем. Возможно, еще и независимостью. Но независимостью в революцию не удивишь. Зато каштановыми волосами… Подошедший с кинокамерой Зенькович отсалютовал Ерошенко и стал подыскивать место для аппарата.

Крупская строго поглядела на наркома.

– Да и вам, Анатолий Васильевич, нужно кое-что пересмотреть. О какой готтентотской морали вы сегодня толковали? О той, когда благом является зло, причиненное нами врагу? Простите, но подобная мораль на войне необходима.

Нарком вздохнул, по обыкновению – печально.

– Надежда Константиновна, не спорю. Но прошу обратить внимание: гражданская война почти окончена, мы на пороге гражданского мира.

– Все же обдумайте свои формулировки. И кстати, почему коллективу, едущему работать в украинской среде, вы не сказали о борьбе с великорусским шовинизмом?

Нарком подавил раздражение, по обыкновению – привычно.

– В следующий раз непременно. – И обратился к своей бывшей сотруднице. – Барбара Карловна, печальная информация по польским культурным ценностям. Касается Бернардо Беллотто.

– Каналетто?

– Именно. Получил на днях письмо от Бенуа. В гатчинском музее поселился штаб армейской части. Нарушен температурный режим, страдают картины с видами Варшавы. Бенуа заявляет, что если штаб не уберут, то пусть его освободят от должности.

Крупская нахмурилась.

– Напишите сегодня же Владимиру Ильичу, – посоветовала она, и в одночасье перестала быть для Баси безнадежной старой стервой. Все-таки прав был папа – следует оценивать людей по хорошим их делам, а не цепляться к неизбежным недостаткам. Да, некрасивая, фанатичная, но если вдуматься, героическая женщина, взвалившая на плечи непосильный тяжкий груз.

– Анатолий Васильевич, – напомнил о себе товарищ Збигнев. – Вы знакомы с составленной Барбарой Карловной программой польских переводов?

– Разумеется! – обрадовался нарком. – Теперь, когда война с Пилсудским почти завершена, данная программа до крайности важна. Пора заживлять нанесенные друг другу раны. Надеюсь, Барбара Карловна, вы что-нибудь переведете сами. «Le Fleuve fidele»13 Жеромского – это буквально для вас, внучки январского повстанца. Мы обязаны развивать культурные связи между новой Польшей и свободной Россией.

В сощурившихся глазах Надежды Константиновны Бася прочла общеизвестное: «Анатолий Блаженный», – и сказала, назло всему внешкольному отделу:

– Конечно, Анатолий Васильевич! Сегодня же начну. У меня при себе экземпляр.

– И обратите внимание на новинки. Над чем работает Жеромский сейчас? Товарищи кинематографисты, берегите Барбару Котвицкую, она наш самый ценный кадр.

– Бесценный, – твердо поправил наркома Ерошенко.

Нарком блеснул стекляшками очков.

– Вам виднее, товарищ…

– Ерошенко.

Услышав звонкую фамилия на «ко», воспрянула духом и Крупская.

– Вот и отлично. Украинский элемент в кинобригаде налицо. Товарищ Ерошенко, вы отвечаете за борьбу с великорусским шовинизмом ваших товарищей.

«Только бы Котька ничего не ляпнул в ответ», – опасливо подумала Барбара.

В десяти шагах застрекотала камера – Зенькович, расставив треногу аппарата, начал съемку. Возле наркома стала копиться толпа желающих остаться в истории. Надежда Константиновна поправила шапочку.

– Барбара Карловна, – шепнул нарком. – Джон Рид привел французских и британских корреспондентов. Давайте-ка грянем «L’Internacionale». Начинайте, у вас прекрасный голос.

Насчет голоса нарком преувеличил. Голос был красив, но для исполнения гимнов на вокзалах слабоват. Но ведь за нею подхватят другие. Бедный Костя, реакционер и шовинист, придется ему потерпеть.

Потерпишь?

Неуверенно улыбнувшись окружающим, Бася, как в детстве, прикрыла глаза. И резко распахнула.

Debout, les damnes de la terre !

Без сигнала, сразу же вступил оркестр. Зазвучали голоса наркома, Крупской, товарища Збигнева.

Debout, les forcats de la faim !

La raison tonne en son cratere,

C’est l’eruption de la fin14.

С третьего стиха песня памяти парижских коммунаров и новый гимн России громыхала под сводами десятками голосов. Пели концертная, театральная, библиотечная и цирковая бригады, кинопроекционная лаборатория, Зина Голицына, Лидия Юлианова. Безмолвно раскрывали рты Коханчик, Генералов, херинацеус. Зенькович был занят киносъемкой, но его молчание компенсировали вставшие рядом писатель Джон Рид и девочка-бельгийка из Коминтерна. Четверо приведенных Ридом иностранцев молчали, но пятый все-таки не удержался и запел, следом за загадочными русскими. Бася толкнула локтем Ерошенко. Дождавшись конца строфы, Костя вежливо вывел рефрен.

C’est la lutte finale;

Groupons-nous, et demain,

L’Internationale

Sera le genre humain15.

7. Интервью Вильно, Свентоерская, 4 24 февраля 1920 года

– Вы в самом деле не верите в дьявола? – удивленно спросил небольшой человек со впалыми и бледными щеками. – Быть может, в Антихриста тоже не верите? Вы христианин?