Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

Позже мы переехали на Каменноостровский, где родители снимали очень хорошую большую квартиру на втором этаже. У нашего дома был громадный задний двор и большой запущенный сад. Во дворе дома находился крошечный механический завод, принадлежавший друзьям Алексея Николаевича. На этом заводике делали все его необыкновенные приборы. Этот маленький заводик был знаменит именно изготовлением уникальных приборов ручной работы».

Анна Алексеевна доставала старинные альбомы, и, как бы в подтверждение ее слов, с любительских фотографий тех времен на нас смотрели молодые ее родители с веселыми лицами. Запечатленным оказался и Алексей Николаевич, стреляющий в цель, а рядом на фотографии видно, как он с явным удовлетворением рассматривает мишень. Большие компании, совершающие велосипедные прогулки, и среди них родители Анны Алексеевны и чета Боткиных — Александр Сергеевич и Мария Павловна, урожденная Третьякова.

«Лето и зимние каникулы, — поясняет Анна Алексеевна, — мы обычно проводили на даче в Финляндии. Это был небольшой деревянный сруб, который родители выстроили одновременно со своими друзьями, дачи которых располагались вокруг нас. Кстати, нашими большими друзьями и соседями были Боткины, но у них был громадный дом и множество всяких строений вокруг — как-никак Боткины и Третьяковы, очень состоятельные люди. А наш дом был небольшим и стоял очень симпатично, на громадных кусках гранита вместо фундамента. Любимым нашим развлечением в детстве было лазать под него.

Перед дачей — большой луг, а потом Финский залив. Летом нам предоставлялась полная свобода: лес, лужайки, берег моря, лодки, купанье. Никто не останавливал наших шалостей. Мы лазали по деревьям как кошки, бегали до осени босиком, в дождь, в ветер, было очень весело. Нас было много — мои двоюродные сестры всегда жили с нами. Мы вполне наслаждались жизнью, там было очаровательно.

У меня были роскошные волосы, которые я, надо сказать, терпеть не могла. Особенно когда мама распускала их и, любуясь, расчесывала. Я вообще хотела быть мальчиком. Мама сшила мне штанишки, я закручивала косы вокруг головы и бегала как настоящий мальчишка. И меня очень забавляло, когда меня в самом деле принимали за мальчика.

Однажды, еще до войны, был такой случай. Папа дал какой-то совет одному очень знаменитому человеку по фамилии Захаров. Это был грек, один из самых богатых людей Европы, занимавшийся вооружением. Захаров был за это очень благодарен Алексею Николаевичу, а денег, очевидно, папа от него не получал. И тогда он прислал мне громадный сундук с великолепной куклой и со всем абсолютно набором одежды к ней, начиная с перчаток, да еще трех цветов — белого, розового и голубого. Это был совершенно роскошный подарок, все дети умирали от зависти, а мне было как-то все равно. Я в куклы не играла и всё говорила папе: „Ну почему Захаров не прислал тебе маленького тигренка, было бы гораздо интересней“. Зато потом моя тетушка жила довольно долго на этой кукле, продавая во время голода после революции вещички из ее приданого.

Мои два брата, Коля и Алеша, были абсолютно разные. Коля — высокий, черный, человек в себе, очень сдержанный, а Алеша, наоборот, был маленького роста, необыкновенно живой, контактный, веселый, блондинистый. Все его обожали и звали Лялька, не больше не меньше. И вот этот Лялька был необыкновенно мне нужен, потому что он всегда делал мои уроки. Я кричала: „Лялька, я не знаю, что тут в арифметике делать, пожалуйста, помоги мне“. Лялька приходил и с удовольствием мне помогал. Мои братья учились блестяще, они оба были очень способные, особенно к математике, да и ко всем остальным предметам тоже. А я прилежанием не отличалась, зачем мне было надрываться. Ведь я была неслыханно избалованна. Да и как могло быть иначе — единственная девочка, которую так хотели, во что бы то ни стало. Ясно, что я была избалованна до предела. Это очень мешало мне в жизни, и еще долго с этой чертой характера мне приходилось бороться».

Уже после смерти Анны Алексеевны ко мне в руки попали сохраненные ею школьные тетрадки и аттестационные ведомости за первые годы обучения. И действительно, аккуратностью тетрадки не блещут, да и оценки весьма средние, разве что языки — французский и немецкий — давались ей очень хорошо. Встречаются записи «Очень болтлива и неусидчива», «С места отвечает хорошо, но связным рассказом затрудняется» и т. п. Но что поразило меня более всего, так это оценки по рисованию. Забегая вперед, скажу, что именно в рисунке и живописи в наибольшей степени проявился у нее талант впоследствии. В школе же по рисованию она получала всегда лишь «едва удовлетворительно».