Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Сейчас царапни меня по ноге, посмотрим, что будет.

Я приподнялся, и легонько провел ногтем по ноге длинную царапину. На обветренной после воды коже проступила белая линия.

— Вот! — торжествующе воскликнул я.

Она привстала, посмотрела на ногу, снова легла и закрыла глаза.

— Царапни снова!

Я снова провел ногтем.

— Еще!

— Зачем? — спросил я.

— Так, просто приятно.

Воздух — как и тогда — наполнен птичьими трелями и стрекотанием кузнечиков. Я лежу на траве, отложив в сторону пиджак, и, слегка приподнявшись на локте, смотрю, как Аракси, задрав юбку, шлепает в теплой воде. Потом она возвращается и садится рядом. Вынимает из сумки сигареты, щелкает зажигалкой, закуривает. Потом ложится на траву и закрывает глаза.

Я смотрю на нее, потом наклоняюсь и нежно целую в губы. Она отвечает мне быстрым сестринским поцелуем и отворачивается.

— Нет. Не нужно!

— Сейчас нет или вообще нет?

— Сейчас нет. И вообще нет.

Закрыв глаза, она продолжает курить, я смотрю на нее, приподнявшись на локте, щекочу ей губы травинкой. В эту минуту она мне кажется такой же необыкновенно красивой и недоступной, какой была ее мама, наша учительница французского мадам Мари Вартанян.

— Супружеская верность?

— Это не имеет отношения к данной проблеме.

— А что имеет отношение?

Она почти повторяет мои слова:

— Не что, а кто. Я. Это моя личная проблема. Мой муж болен, неизлечимо. Лучевая болезнь. Живет на каких-то таблетках, вроде бы красного цвета, но кровь его становится все белее и белее. Он уже не может … ну, как это сказать… не может как мужчина, понимаешь. Тяжелее болезни для него страх, что я могу его бросить. Больные становятся мнительными эгоистами, их не интересует, что чувствуют их близкие. Хотя его тревоги абсолютно напрасны, потому что я его не брошу. Никогда.

Аракси со школьным ранцем за спиной с трудом идет по дороге, наклонив голову, потому что дунайский ветер то и дело бросает ей в лицо пригоршни острого, мелкого снега. Дорога спускается вниз по невысокому пологому склону, а внизу, в долине, виднеется село. Сквозь снежный фильтр оно кажется призрачным, нереальным: белые крыши, белые шапки на стогах сена почти сливаются с белесым небом…

40

Сидим в кафе на террасе отеля. Еще не свернуты пестрые рекламные зонты с надписью «Мальборо», но они уже не нужны, потому что золотистое осеннее солнце почти не греет. Внизу под нами блестит Марица в обрамлении прибрежных тополей, по ту сторону реки в мягкой дымке синеет Треххолмие: Сахат-тепе, Бунарджик и Небет-тепе, а далее за ними простирается уже еле различимый массив Родопских гор. Аракси, как всегда, курит. Надо сказать, курит она очень много.

— Школа находилась в соседнем селе, в шести километрах от нашего…

Сказав это, надолго умолкает, такое чувство, что навсегда. Я терпеливо жду продолжения и, не выдержав, говорю:

— И?

— И! — отвечает она с детским вызовом, потягивая через соломку цитрусовый сок, и задумчиво смотрит на город, раскинувшийся перед нами.

— Ну, и? — спокойно повторяю я.

— Так мы жили. Мама шила рабочую одежду для кооператоров, я ходила в школу. Сначала дети меня сторонились, я была для них чужой, но постепенно привыкли.

— А твой отец?

— Он остался там, куда его отправили в самом начале, — на руднике Куциян, где-то недалеко от Перника. Ты знаешь, что был такой концлагерь?

— Слышал.

— Странно, что люди слышали. Знали и молчали… Ладно, мы были подростками, не понимали, но другие! Ходили в кино, рестораны. Любили друг друга, защищали диссертации. И знали, что существуют лагеря и мирились с этим!

— И да, и нет. Одни верили, что это — справедливое и законное возмездие. Другие в душе этого не принимали, но молчали. Большинство кое-что слышало, но это кое-что было слишком далекое, неясное и их не затрагивало. Люди воспринимали это как административный акт, который их напрямую не касается. Знаешь, тема эта сложна и неоднозначна. И сейчас ее трудно обсуждать.

— Почему сейчас? Эта тема затронута много лет тому назад. Это — моя тема.

— Моя, твоя, наша, ваша. Лагеря были и до того, как эта тема стала твоей. Тогда она была темой моих родителей. Знаешь что, давай заключим перемирие?

Она гладит меня по руке, потом сует палец под мою ладонь и говорит:

— Мирись, мирись, больше не дерись!.. Все, мир!

— Я и себе не могу объяснить эти заблуждения и иллюзии… Ты права, мы тогда были детьми и не осознавали в полной мере всю противоречивую суть происходящего, но взрослые… Я по сей день убежден, что мои мать и отец пали в борьбе за правое дело, в то время как другие молчали в тряпочку по принципу «моя хата с краю».

Она прерывает меня с мягким укором в голосе:

— Но ведь мы же заключили мир?

Я глажу ее по руке и, помолчав, спрашиваю:

— А почему ты ни разу мне не написала? Мне постоянно снилось, что я получаю письмо из Парижа. Я жил этим ожиданием.