Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

В целом же в нашей жизни наступили существенные перемены. Иными словами, переход от австро-венгерского к польскому владычеству произошел мягче и глаже, без особых потрясений. Просто Давид Лейбович снял со стены своего кафе портрет Франца-Иосифа и чуть позже, когда ситуация прояснилась, повесил на его место портрет Пилсудского, а пан Войтек из пристава стал мэром. Для пущей образности, можно сказать, что мой отец Якоб Блюменфельд вонзил свою иглу в лапсердак как гражданин Австро-Венгрии, а вытянул ее с другой стороны материала уже как подданный Польши. Да, тогда имели место легкие сотрясения в виде убийства президента Нарутовича или, скажем, восстания в Кракове, но их мы перенесли, так сказать, на ногах, забыв о них как о весеннем насморке. А вот теперь ситуация менялась радикально, можно даже сказать — революционно, иначе вся эта стрельба в октябре семнадцатого не имела бы смысла, и Ленин мог бы спокойно ехать первым классом поезда Берлин-Петербург, а не передвигаться, как утверждают, в опечатанном товарном вагоне, а затем спокойно воспользоваться извозчиком, а не карабкаться на броневик. Примером подобных радикальных — или если тебе так больше по вкусу — революционных изменений может служить снятие вывески «Мод паризьен». Парижская мода показалась новому начальству, прибывшему то ли из глубинки новой Родины, то ли из польских тюрем, слишком упадочной и несоответствующей рабоче-крестьянским модным тенденциям, и мы — отец и я — стали простыми тружениками пошивочной артели № 6 Укрглавгорпромтреста (не удивляйтесь столь труднопроизносимой аббревиатуре — не уверен, что это звучало именно так или что-то в этом роде, но это детские игрушки в сравнении с некоторыми куда более сложными и революционными сплавами из 9 или даже 23 слогов, после произнесения которых приходилось полчаса распутывать язык, завязавшийся морскими узлами). Кстати, необъяснимо, но факт, что подобное советское сокращение подчас было длинней составляющих его слов — феномен, заслуживающий внимания Ленинградского института по исследованию паранормальных явлений. Подобный феномен наблюдал и Шимон Финкельштейн, утверждавший, что видел змею длиной метр двадцать от головы до хвоста и двух метров от хвоста до головы. В ответ на возражения, что подобное невозможно, Шимон ответил: «а как, по-вашему, возможно, чтоб с понедельника до среды было два дня, а со среды до понедельника — пять дней?»

Изменение названия и статуса нашего ателье привело к естественным последствиям, таким как ликвидация витрины на уровне тротуара с давно выцветшими дамами в розовом и господами во фраках и ее замена призывом: «Пятилетку — досрочно!» И в этом случае, как и с дамами в розовом и господами из проклятого буржуазного прошлого, в витрине было выставлено нечто долгосрочное и непреходящее — и слава Богу, потому что там не уточнялось ни какая пятилетка имеется в виду, ни в какие сроки мы с отцом должны ее выполнить.

Разумеется, наивно было бы считать, что это были единственные перемены, которые новая советская действительность внесла в нашу скромную жизнь в глухой провинции. Может, тебе это покажется преувеличением — но хоть наша жизнь в известном смысле стала трудней, особенно в ее продовольственной части, наше чувство собственного достоинства значительно потучнело, мы преисполнились сознания, что стали частицей, может, крошечным, но важным винтиком великого, хоть и не совсем понятного механизма, наподобие машины времени (я имею в виду будущее время) — со своим собственным местом или даже ролью в гигантской исторической хохме, разыгрывавшейся на мировой сцене.

Поверь мне, читатель, это чистая правда, как и то, что большинство наших поверили советской власти или хотели верить, даже тогда, когда сознавали, что их вводят в заблуждение, а порой — и откровенно им лгут. Если ты верующий, ты сможешь меня понять, ибо и Господь Бог, да славится имя Его, не раз вводил тебя в заблуждение и обещал вещи, которые, может, и собирался выполнить, но увлекшись другими делами, забывал, но ведь ты ни на миг не усомнился в Его величии и находил оправдание и утешение в народной мудрости вроде той, что Божьи мельницы мелят медленно и что Бог дело потянет, но не обманет. Не так ли?