Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Помнишь вальс «На сопках Маньчжурии»? — мрачно спросил ребе. — Вот, куда-то туда. Есть такая грампластинка, можешь послать моей сестре.

Тебе, мой читатель, это может показаться странным, но я испытал душевное волнение, так сказать, патетический восторг: Бог мой, Маньчжурия — это ведь на краю света! В моих ушах зазвучали фанфары и барабаны, к ним подключился хор казаков с их звучными басами и баритонами, исполнявший церковную интерпретацию «Интернационала» — тогдашнего гимна моей Родины.

Разумеется, точный адрес я Саре не выслал и не указал точное название маньчжурской сопки — с одной стороны, никто нам этого официально не сообщил, а с другой, как ты помнишь, я был уже стреляный воробей, хорошо знавший, что такое военные перипетии и военная тайна. Саре я отписал, что меня ждут, скорее всего, обычные учения или, в крайнем случае, мелкие пограничные инциденты, которые заканчиваются, как это всем известно, полным разгромом япошек (да сколько им надо — одна оплеуха, и готово, прихлопнем, как комаров). По крайней мере, так это все выглядело на киноэкране. Еще я ей написал, чтоб она не тревожилась и спокойно пила свою минеральную воду — вполне возможно, что прежде чем окончится трехнедельный курс ее санаторного лечения, мы уже вернемся домой в Колодяч, увешанные самурайскими трофеями и гирляндами маньчжурских цветов. В своем письме я не исключил возможности, что японские пролетарии пожелают добровольно перейти на нашу сторону, отказавшись воевать с рабоче-крестьянским СССР. В таком случае некоторые из них захотят приехать с нами, чтоб навсегда поселиться в Колодяче, рядом с их еврейскими классовыми братьями. Последнее, конечно, было попыткой развеселить Сару — надеюсь, ты не забыл, что я с юных лет любил похулиганить (что всегда забавляло Сару, которая при подобных моих клоунских выходках кротко и снисходительно улыбалась, слегка покрутив пальцем у виска).

22 июня 1941 года, ровно в шесть ноль пять утра, мы стояли на вокзальном перроне, ожидая пассажирский поезд на Львов. Хоть назвать вокзалом этот беленький домик среди золотых пшеничных полей и темных ракит вдоль изгибов нашей речушки, с надписью «станция Колодяч» над входом, было бы сильным преувеличением. Пыльная проселочная дорога уходила полями и садами вдаль, к островерхой колокольне костела. Если у тебя возникли вопросы относительно места Колодяча в мировом железнодорожном движении, признаюсь, что до Парижа нашему местечку было далеко; как правило, поезда на нашей станции трогались дальше, не успев остановиться. И все же мы ухитрялись забрасывать свой багаж в открытые окна, ныряя вслед за ним, и прежде, чем машинист осознавал, что это и есть станция Колодяч, самые шустрые из нас, удобно расположившись в купе, уже откупоривали бутылки с пшеничным самогоном.

Итак, наш пассажирский, о котором принято говорить, что он останавливается у каждого столба, в то тихое солнечное утро лениво постукивал колесами среди пшеничных полей с алыми островками цветущих маков. По вагону прошел проводник — у нас, двадцати трех героев-борцов с японским милитаризмом, в рекордное время взявших вагон штурмом, билетов, конечно, не было — мы небрежно показывали свои повестки с гордостью избранных, призванных под знамена. Эти мобилизационные листки с напечатанным на них текстом со сплошными многоточиями, заполненными от руки фиолетовыми чернилами, в которых кроме указания пункта сбора — Львова — приказывалось иметь с собой запасную пару белья, портянок, зубную щетку и прочие бытовые мелочи, необходимые для очевидно короткой, но победоносной войны, именуемой в сводках пограничным инцидентом, и служили нам билетами. Итак, сначала — Львов, а затем — длинное бесплатное и, что самое главное, — приятное путешествие. По этому поводу мне вспомнилась история с Менделем, который решил съездить в Одессу на Рош Ашану (еврейский Новый год) — есть у нас такой праздник. И так как, в отличие от нас, у него не было права на бесплатный проезд, он встал в очередь у кассы Бердичевского вокзала. Когда пришла его очередь, Мендель вежливо поинтересовался у кассирши, сколько стоит плацкартный билет до Одессы. Девушка ответила ему: «Семнадцать рублей». Тогда Мендель, сунув голову в окошко по плечи, тихим шепотом поинтересовался:

— А что вы скажете за двенадцать рублей?

Кассирша рассердилась:

— Тут вам не базар. Что за еврейские майсы? Семнадцать рублей и ни копейкой меньше! Освободите окно, там очередь ждет!

Мендель, небрежно посвистывая, снова встал в конец очереди, а когда подошел его черед, снова просунул голову в окно кассы:

— Мое последнее слово — пятнадцать рублей!

Кассирша взвилась как ужаленная:

— Вон отсюда!

Он снова встал в хвост очереди, но в это время его поезд на Одессу, дав гудок, отошел от перрона. Тогда Мендель, нагнувшись к окошку, спросил с убийственным сарказмом:

— И кто из нас профукал пятнадцать рублей?