Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

И, продолжая в том же духе, хочу предложить тебе забавную задачку, чтобы заполнить свободное воскресное утро: на всю эту стройку, в том числе на обзаведение домика охотничьим и другим оружием, по слухам, ушло 270 миллиардов долларов. Вычтя из этой суммы расходы на вошебойку для моей лагерной одежды (о чем меня своевременно предупредил комендант Брюкнер, известный как Редиска), мы получим сумму, о которой в задачке спрашивается: откуда она взялась?

Не думаю, что из отчислений некоего толстого наркомана, любителя ворованных художественных ценностей, который кончил виселицей; еще менее правдоподобно, что из приданого хромого культуртрегера с видом профессионального игрока в рулетку, избежавшего возмездия только потому, что он совершил его собственноручно, или же из сделок Бормана унд Эйхмана по продаже уникальных произведений искусства из человеческой кожи. Тогда — откуда же?

Если прибавить куда больший (в разы!) объем средств, превосходящих сумму в тысячу миллиардов, израсходованных на снесение с лица земли этого самого домика, а полученное умножить на кубатуру пролитой крови и страданий, то в задачке спрашивается: кто должен нести главную ответственность — хозяин или слуга? Инициатор или исполнитель? Палач или палец, нажавший на курок?

На этот вопрос мы располагаем лишь ответом Абрамовича: «Ой-ой, не спрашивай!»

Не буду занимать тебя, мой читатель, и загадками повышенной сложности, например: куда делись те самые 17 тонн золота, собранные в одном лишь Освенциме из обручальных колец, зубных мостов, и прочего, в том числе — и из сережек в форме «счастливого» клевера-четырехлистника, подаренных Лизочке Вайсберг на ее третий день рождения? А то я спросил бы — где они, эти частички несметных золотых слитков подобного происхождения? Но, щадя чувствительную перистальтику некоторых банкиров соседних и уважаемых нейтральных стран, которые могли бы воспринять подобный вопрос как намек, способный нарушить «бон тон» и аппетит за праздничным столом с бекасами под соусом из трюфелей, я беру свой вопрос обратно. Да и, честно сказать, не жду на него ответа, а к тому же, спешу на утренний осмотр в военно-полевой американский госпиталь, временно расположившийся в уцелевшем от бомбардировок крыле бенедиктинского Дома престарелых Святого Петра в Зальцбурге.

Американские медицинские власти свезли сюда множество тяжелобольных, но все еще подающих признаки жизни узников лагерей из района Оберпфальц. Освобожденные узники с менее тяжелыми формами болезней остались там, в лагере, в огромных палатках, которые в горячечном бреду я воспринимал как желтые облака света.

Оттуда, после проведения соответствующих лечебных процедур, выживших, в том числе моего ребе бен Давида, отправляли в избранном ими направлении — кого на восток, в родные места, где очень часто их уже никто не ждал, а кого, как я упоминал — к новым неизвестным берегам (и их было немало, этих так называемых «перемещенных лиц»). Мы, представлявшие собой тяжелые или даже безнадежные случаи, были доставлены сюда и размещены в огромных залах с лепниной в стиле барокко, с трогательными гипсовыми ангелочками в гирляндах из роз на закопченных потолках, которые некогда, наверно, радовали взор зальцбургских стариков и старушек. Наши койки стояли почти впритык друг к другу, так тесно, что бедным врачам и медсестрам приходилось боком протискиваться между ними, чтобы подойти к больному. Даже небольшая сцена с облупившейся позолотой была заставлена койками. На ней, в стародавние — лучшие — времена, вероятно, исполняла музыкальные произведения императорская камерная капелла, а то и сам Моцарт. Тех, для кого не нашлось места и на сцене, уложили в коридорах и даже на лестничных площадках; не знаю, кто страдал больше от подобного дискомфорта — больные или лечащий медперсонал. Наверно, ты заметил, что я неохотно описываю неприятные и отвратительные сцены, торопясь удалиться от них как можно быстрее библейскими шагами в сто римских стадий, потому что жизнь и так предлагает гадости в достаточном количестве, и без моей помощи. Но все же не могу не добавить здесь один штрих, иллюстрирующий нашу зальцбургскую жизнь: когда санитарам надо было вынести тело умершего больного из самой глубины зала, они делали это через головы лежачих больных, которые в тот момент скребли ложками по дну алюминиевых мисок, доедая гороховый суп (я упускаю красочные подробности того, как неопытные санитары — добровольцы из Миннесоты или Огайо — протискиваясь между койками, выронили носилки, и покойник, вечная ему память, упал на полуживых). Словом, я в молчании склоняю голову в знак признательности и уважения к американскому медперсоналу, который, сжав зубы, не сознавая величия своего молчаливого подвига, самоотверженно боролся за жизнь каждого из этих обломков человеческого кораблекрушения.