Двадцатый век Натальи Храмцовой

Меня мама никак не могла вытолкать на прогулку. Я как выучилась сама читать, так меня было не оторвать. И она меня пораньше отправляла с папой в школу. Это был лишний крюк: я его провожала до школы (где сейчас госпиталь ветеранов), а потом спускалась вниз – в свою (на месте бывшего кинотеатра «Рассвет»).

Чем папа меня развлекал. Любовь к истории – это от папы. Потому что всю дорогу я слушала, замерев, рассказы из истории – начиная с Ивана Грозного. С папой было очень интересно. Вот это ощущение, что эта мысль родилась сейчас и для тебя – это завораживало. Почему я в школе историю не любила – потому что там было всё по-другому…

Зато как мы во дворе играли в лапту! Какое было горе, когда в дворовый сортир мяч проваливался! Парней-то у нас во дворе было «кот наплакал», поэтому девчонки ещё как в лапту играли!

Начальную школу я закончила, поступила в первую. Но дальше начались войны. Пятый класс мы проучились как люди. А шестой – уже шла Финская война – нас куда-то таскали всё время (школу заняли под госпиталь).

В первой школе в гардеробе у нас стоял швейцар. И были нянечки, которые маленьким помогали одеваться (там была и начальная школа).

16 марта 1999 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Москву.

(…) Вспоминаю и думаю. Всё стараюсь коротко выразить своё отношение к времени и пространству, в которых живу. Со временем всё стало ясно, когда умер Б.Ш. Окуджава. Он умер, потому что «время кончилось», – его, моё, наше. Тогда и поняла, что «чужой век живу» – с безвкусной и «выпендряжной» современной прозой (андеграунд!), плохими стихами, жуткими постановками классики в театрах, с «похабелью» нынешний эстрады.

С пространством – в любом смысле – мне всегда было трудно. Но всё-таки я и в нём нашла своё место, определив его так: «Мне хорошо в моём доме, мне бывает порой хорошо в моём городе, мне плохо в моей стране».

Ни одна карта в «колоде власти» не кажется мне козырной, ни один «король», «валет» или «дама» не сможет, по-моему, сегодня изменить ситуацию в России, а ситуация-то катастрофическая. А русский-то «народ-богоносец» хочет пайку и бутылку (…)

Бедная-бедная Маша из бывшего МВТУ, сколько десятилетий живёт в ней страх, теперь его так трудно преодолеть. До чего жаль портретов, документов, уничтоженных её мамой! Много ли у неё родных, с которыми она поддерживает связь? Я уверена – немного. И вот на другом конце света объявилась родная душа, обрадоваться бы. А в ней ничего, кроме страха. Даже нет любопытства.

У поколения Маши, точнее, у более молодых – нет семейных преданий, часто таких же прекрасных, как сказки и легенды родных мест. Я знаю этот страх, но испытала его не на своей шкуре, у меня и у папы был явно понижен инстинкт самосохранения, и оба были легкомысленны. Но моя двоюродная бабушка – не аристократка, а просто очень общительная «светская» уездная, а потом губернская барыня – оставила нам с мамой в 40-х гг. полупустые старинные альбомы: уничтожены были фото священников, чиновников, офицеров. Да и мама…

Она была знакома с очень хорошим молодым поэтом – Ю. Масловым. Он умер у Колчака от тифа. Мама уничтожила его фотографию, как и фото семейства эсера А. Гоца, который был выслан большевиками в Симбирск и дети которого учились у мамы. С.Н. Гоц была моим первым врачом. (О Гоце – у Солженицына в «Архипелаге». Солженицын ошибся – эсеровский лидер в 1928 году отбыл срок ссылки и уехал с семейством в Ленинград). Ну а потом «вегетарианские времена» кончились, и мама моя фото уничтожила (…)