Дважды коронован

– Ты не признаешься, судья тебя признает. А это – вышка. Но если добровольно признаешься, смягчишь себе приговор. Берестов за мокрое дело сидел, он тот еще выродок. Первый раз за грабеж сел, потом за разбой, и сейчас то же самое. Человек пять на нем трупов. Ты, можно сказать, благое дело для общества сделал, судья это оценит...

– Верю, охотно верю. Но не убивал я Пятака. Он сам.

– И кто тебе поверит?

– Поживем – увидим.

– Зря, Никонов. Зря ты упрямишься. Если боишься, что кто-нибудь спросит за Берестова, так некому за него заступиться. Не жалует его братва. Я говорю за серьезных людей...

– А я говорю, что ничего не боюсь. И Берестова не убивал.

– Ну да, ты же у нас в авторитете, за камерой смотришь.

– Смотрю. А что?

– Говорят, порядок у тебя. Людей в обиду не даешь, беззаконие пресекаешь.

– Беззаконие? Мне ваш закон до лампочки. У меня свой закон.

– Какой закон? Воровской? А разве ты в законе?

– Я в тюрьме. И живу по закону тюрьмы. А на воле я по понятиям жил. И сейчас по понятиям. Справедливость должна быть. И порядок.

– Убеждения должны быть воровские. Здесь еще ладно, а что будет, когда на зону попадешь? Там ведь работать надо, план выполнять. А если работать будешь, уже не по закону.

– Когда на зону попаду, тогда и видно будет, – отрезал Спартак.

– Может, на зону, а может, в спецколонию...

– Все может быть.

– Значит, не будешь сознаваться в убийстве Берестова?

– Не в чем сознаваться.

– Что ж, иного я не ожидал, – с каким-то непонятным торжеством просиял кум.

– И что с того?

– А то, что с тобой очень серьезные люди хотят поговорить.

– Кто конкретно?

– А тебя сейчас к ним отведут. Сам все и узнаешь.

Спартак уже знал о существовании камеры, которую здесь называли «Накичевань». Видно, кого-то привлекла комбинация слов «кича» и «Нахичевань». В этой камере сидел настоящий вор в законе, Сева Таежный. Именно из этой камеры Спартак ждал весточки. Ведь право быть смотрящим по хате дает именно законный вор, который держит тюрьму. Из «Накичевани» могли маляву по его душу прислать, а еще он мог попасть на разговор с главным тюремным авторитетом.

И, похоже, начальник оперчасти отправил его на встречу с вором. Во всяком случае, конвоир повел его во второй тюремный блок, в то время как его камера находилась в первом.

Немолод уже Яков Александрович, семья, двое детей, дочь в институт поступает, сын, оболтус, в седьмом классе учится. Зарплата у него небольшая, карьера уже не светит, вот и подрабатывает, как может. Надо бы денег ему отвалить, чтобы он с Берестовым отстал...

Глава 16

Зуб разнылся с утра, после горячего кофе. Так иногда случалось, и подполковник Силантьев был почти уверен, что боль скоро стихнет. Но нет, к обеду она стала еще сильней, а к вечеру переросла в настоящий кошмар. Ни водка, ни сигареты не помогали.

– К врачу тебе надо, Валера, а то ночью спать не сможешь, – покачал головой майор Гуртов, усаживаясь за стол.

– Да поздно уже. Завтра с утра пойду. Черт, надо же! – Валерий Дмитриевич пальцами помассировал щеку, но боль не унималась. – Что там с Никоновым?

– Сделал все, как ты сказал...

Когда-то Яков Александрович был начальником Валерия Дмитриевича, под его чутким руководством Силантьев набирался опыта, постепенно матерел. А восемь лет назад у Гуртова возникли серьезные проблемы из-за одного заключенного, который вдруг оказался родственником большого начальника. «Наседку» Гуртов из него сделал, а воры его вычислили да задушили ночью – дескать, сам повесился.

Недоглядел Гуртов, недоработал. Даже уволить хотели – такой разгорелся скандал. Но его всего лишь понизили в должности, а Силантьев занял его место. Через шесть лет сам он пошел на повышение, а Гуртова вернул на прежнюю должность. Жаль мужика, мог бы начальником изолятора стать, если бы не досадная случайность. Сколько их в тюрьме и опускают, и убивают; если за каждого наказывать, то и кадров не напасешься...

– Может, зря все это? – В голосе Гуртова звучало сомнение. – Все-таки у него бригада своя и связи есть. Репчинский рынок большой, деньги там о-го-го какие крутятся... Я же слышал, какая война из-за этого рынка шла. Людей убивали. Никонов тоже убивал. И если ты его обидишь, он тебе этого не простит.

– А тебе? – спросил Силантьев, наполняя стакан.

– И мне тоже.

– С каких пор ты зэков стал бояться? – насмешливо спросил начальник изолятора.

– Да это не боязнь, это осторожность. Не нравится мне Спартак. Вроде бы и не жестокий, но есть в нем что-то звериное. На инстинктах живет. Пятака вон зарезал. Не со злости, говорят, зарезал, а потому что так надо. Зов дикой природы. Как волк овцу...

– Тогда уж лучше как свинью... Только не быть ему волком. Птицей станет. Очень низкого полета. Я знаю, кто ему передачи носит. Антонов уже сказал этому гонцу, что Спартака опустили. И здесь его опустят, и там, на воле, тоже. Ты же знаешь, какие на воле законы. Там за петуха подписываться не станут... А его опустят. Обязательно... Будет мне какой-то урод рассказывать, какой он крутой... Бригада у него на воле, ха! На жену замахнулся, на сына... Как я ему такое простить могу?