Дважды войти в одну реку

Эстетике тоже можно научить. Если без устали твердить, что прекрасное лучше безобразного, вкусное вкуснее невкусного, удобное удобней неудобного и т. д."

"Выпячивая грудь, орал: "Я гуманист! Я работаю в мосгорканализации!""

"Обертон — тон, возникающий рядом с основным. Так же как и унтертон. Только обертон — выше, а унтертон — ниже.

Пушкин — основной тон.

Булгарин — унтертон.

Платонов — основной тон.

Всеволод Вишневский — унтертон.

В наши дни: Довлатов — обертон, Веллер, соответственно, — унтертон…

Если бы унтертоны имели градацию, то Веллер находился бы на самой нижней ее строчке. Рядом с грохочущим барабаном. Или захлебывающейся от слюней пастушьей свирелью".

"Хилиазм — учение о тысячелетнем царствовании Христа".

Зачем нужно было придумывать такое учение? Есть же библия, в конце концов…

"Да, я боюсь будущего. Вернее, я боюсь неясности. Что будет со мной, когда я превращусь в нечеловека (по А.Чехову)? Вообще, исчезновение личности, пожалуй, самая большая загадка, с которой сталкивается тот, кто склонен задумываться о вечности… Был человек, и вдруг — бац, и нет его!"

Что тут скажешь? Действительно, нехорошо…

"Поддали.

Затеяли спор.

Кто больше весит: кит иди слон.

Зубрицкий сказал: кит. Вес кашалота, по его уверениям, может достигать двухсот тонн.

Все задумались, уж больно много…

Тщетно попытались осмыслить эту совершенно невообразимую цифру.

Двести тонн, двести тысяч килограммов, невероятная гора мяса, костей, сухожилий, горячей крови, и всё это живет, дышит, двигается, пульсирует, повинуется одному мозгу и принадлежит одному существу…

— Не может быть! — воскликнул Герман. — Не может быть! — повторил он и принялся обосновывать свои сомнения.

Начал он с себя: — Вот я, например, вешу…

Раздался короткий смешок.

Через мгновение хохотали все.

Продолжить ему не дали…"

Опять вырезка из газеты.

"Дмитрий Быков, имя которого сегодня у всех на слуху, известил мир читающей публики, что Довлатов по каким-то причинам, кажется, из-за того, что эмигрировал и был, так сказать, оторван от родины, так и не стал крупным писателем.

Не знаю, от чего он там был оторван. Оставим в стороне причины. Почему-то многим (Тургеневу, Бунину, Набокову, Миллеру, Джойсу, Хемингуэю, Ромену Гари и др.) эта оторванность никак не мешала. Остановимся на "не стал крупным писателем".

Понятно, юноше Быкову загорелось стать знаменитым. Весьма похвальное стремление. Технологии известны. Простейший вариант — скандал, эпатаж, склока.

Не люблю читать рацеи, но хотелось бы напомнить зарвавшемуся юнцу, что литература — это не поле для упражнений в играх, принятых в мире попсы.

Гадить здесь — это все равно что пить водку в храме или отплясывать качучу у поминального стола. Жаль, а мальчик не без таланта. Со временем большим человеком мог бы стать: до литературного обер-критика мог дослужиться. Основания для этого есть: превосходная работа о Пастернаке. Но на Пастернаке много не заработаешь… Вот он и кривит душой.

Дмитрию Быкову, похоже, самому не терпится стать крупным писателем. Он делает для этого всё: уже сегодня по частоте упоминаний в русском Интернете он оставил позади не только не "крупного" Довлатова, но и Лермонтова с Гоголем, не дотянув немного до Пушкина и Льва Толстого.

Но у Быкова все еще впереди: ведь потенциальному рекордсмену нет и сорока!

Боюсь, погубит он свой талант…

Рафаэль Майский".

"Рос болезненным и печальным мальчиком.

Всегда много читал.

Обожал биографии знаменитых писателей, чьи жизни оборвались трагическим образом.

В его тумбочке хранились книги Джека Лондона, Лермонтова, Кревеля, Стефана Цвейга, Хемингуэя, Маяковского, Есенина…

Годам к пятнадцати стал испытывать витально неодолимое стремление к смерти.

Умер, окруженный толпами безутешных потомков и кредиторов, в возрасте ста двух лет…"

"Есть писатели.

А есть не-писатели.

Ряд первых состоит из славных имен: Пушкина, Толстого, Достоевского, Гоголя, Чехова, Платонова, Булгакова, Бродского, Довлатова…

Ряд вторых длиннее. Он берет свое начало во времена столь отдаленные, что найти отцов-основателей российской графомании не представляется возможным. А продолжается он именами Бубеннова, Грековой, Софронова, Акунина, Бушкова, Дмитрия Быкова, Марининой, Донцовой и, конечно, Веллера, который в своих опусах нет-нет да и лягнет Довлатова, не в силах простить ему следующие слова: приезжал тут в Таллинн какой-то Веллер…"

Сколько же во мне было зависти! Ай-ай-ай, как нехорошо, друг Шнейерсон!

"Довлатов с иронией писал обо всем. В первую очередь, о себе.

Веллер с иронией пишет обо всем. Только не о себе.

Читая Довлатова, понимаешь, писал большой писатель. Чувствуется масштаб личности.

Читая Веллера, понимаешь, писал злой на весь мир дилетант и… Нет, не хочется произносить банальности.

Веллера и Довлатова сравнивать нельзя.

Это явления разного порядка".

Дался мне этот Веллер-Швеллер…