Платок машет? Сам собой? Но я не всматриваюсь, мне почему-то важнее узнать, кто там в ярко-белой шелковой кофте. Атласная, блестящая кофта… Но ведь холодно как! Хочу узнать, а сама бегу к группе ребят - может, наши? Нет, совсем незнакомые, не знаю я их! А глаза этих мальчишек и девчонок смотрят на меня безлично-радостно, они просто кричат: «Урра! Победа!…» Не мне, вообще - всему вокруг!
Да-да, вот откуда это ощущение, что все вокруг как внезапно ослепшие: эти невнятно счастливые, расширенные - от счастья, от боли? - глаза, у взрослых еще и полные слез…
Я боюсь потерять Зульфию. Наверное, и она меня. Мы держимся за руки. Она меня дергает:
- Гляди, Нинка Иванова! Ага!
Но тут же мы остановились: Нинка была не одна. Ее притиснула, прижала к стволу старой березы мать. Уткнувшись в шею дочки, она рыдала.
Нинины тонкие руки лежали у нее на спине - мать была ниже ростом, - а невидящее лицо, совсем мокрое от слез, неподвижное, обращено к нам. А рядом стояли малыши - мальчик и девочка лет пяти-шести. Они дергали мать за юбку и ныли:
- Ну, мамка!
И мы поняли, что еще для них значит День Победы: те, кто погиб, погибли для своих еще раз. Погибли навсегда.
Ах, больше никого не убивали! Кто жив сегодня - вернется! А эти - нет.
Вон еще женщина: руки на плечах двух мальчишек маленьких - наверное, лет семь - девять. Идет, лицо закинула вверх, а глаза крепко зажмурены. Видно, не хочет плакать, а терпеть нет сил. И видно, как тяжело опирается она на ребятишек: они гнутся, пошатываются и обеими ручонками держат материны руки на своих плечах. Вдруг она прислонилась к красной кирпичной стене, осела, сгребла мальчишек в охапку и заговорила глухо:
- Сироты вы мои! Нет у нас папки!…
Но там, за деревьями, в глубине, у самой церкви, и плясали: женщины подпрыгивали и кружились, а у одной блестела в руке бутылка-поллитровка и стакан, и она постукивала стаканом о бутылку, будто чокалась сама с собой, и вскрикивала:
- Ох, бабы! Ох, бедные! Ох, дождалися!…
И другие тоже что-то приговаривали, и подпрыгивали, и обнимались.
Это слепое блуждание по двору, и слезы, и пляски, и вскрики - будто это сон, не реальность. Возникли и исчезли знакомые лица: вон вроде Душка… Нет, не она! Кажется, девчонка из седьмого класса, но глаза ее не узнают нас…
Наконец мы столкнулись с нашими, совхозными: прибежали Шурка и Вера Зозуля:
- Мы спали! Мы не знали! Нам в окно стучат! Нам орут!
Потом увидели Садова.
- Девчатки! - заорал он, будто он, потерянный, нашелся и наконец поверил в свое спасение. - Девчата! Победа! Победа!
Мы все пятеро обнялись, взялись за руки, как в хороводе, но не кружились, а сошлись тесно-тесно, лицом к лицу, щека к щеке. Мы наконец обрели почву под ногами и сразу поняли, что нам делать.
- Домой! Прямо отсюда - домой!
И побежали. Как вдруг крики, которые то и дело раздавались на школьном дворе и были слышны все слабее, по мере того, как мы бежали, - эти крики вдруг приблизились, стали громче, и я наконец поняла слова и узнала голос:
- Да-а-ашка! Стойте же вы! Садов! Плетнева!
Мы остановились. К нам бежал Лешка со своим братишкой-второклассником, Лешка держал его за руку. Они остановились тоже, когда увидели, что мы не бежим.
Мы стояли так недолгое мгновение, пока я в каком-то сумасшедшем озарении не осознала вдруг очень ясно, что мне незачем бежать куда-то! Что вот же он, Лешка, которого одного я и искала на школьном дворе. И куда ж теперь мне бежать!
Я шагнула к Лешке. И еще шагнула. Но меня схватили за рукав:
- Дашка! Некогда! Айда же! Ведь мы только до завтра!
Я было вырвала свою руку из рук Зульфии и в ту же секунду поняла: в самом деле - только до завтра!
- Леша! Лешенька! - закричала я отчаянно радостно, уже уходя, убегая за своими. - Ведь мы до завтра! До завтра-а, Леш-ка-а-а!
- До за-втра-а-а! - неслось и нам вслед.
- -- КОНЕЦ
- -- scanned by SeaCat