Две Дианы

И Андре заговорил. Он рассказал ей о тех приказаниях, которые Габриэль дал ему, Андре, и Алоизе на случай своего отсутствия, о тех сомнениях и тревогах, которые одолевали молодого человека. Рассказал он и о том, как, прочитав письмо Дианы, Габриэль собрался было что-то сказать, но потом раздумал и ограничился несколькими фразами. Словом, Андре, как и обещал, передал ей все, что знал. Но поскольку он плохо разбирался в сути дел, рассказ его еще больше растревожил Диану.

С грустью смотрела она на эту черную косынку, словно ожидая от нее ответа. А в голове билась беспокойная мысль: «Одно из двух – либо Габриэль узнал, что он в действительности – мой брат, либо потерял последнюю надежду разгадать эту дьявольскую тайну… Но тогда почему он не избавил меня от жестоких недоумений?»

Диана растерялась. Как ей поступить? Навеки укрыться в стенах какого-нибудь монастыря? Или вернуться ко двору, отыскать Габриэля, узнать у него всю правду и остаться при короле, дабы предохранить его от возможных опасностей?

Король? Ее отец? Но отец ли он ей? А вдруг она – недостойная дочь, спасающая короля от заслуженной мести? Какие страшные противоречия!

Но Диана была женщина, и женщина с мягкой и великодушной душой. Она сказала себе: что бы ни случилось, тот, кто мстит, иногда жалеет о свершенном, тот, кто прощает, никогда не жалеет об этом! И она решила вернуться в Париж, остаться при короле и любыми путями разузнать о деяниях и намерениях Габриэля. Кто знает, может быть, и самому Габриэлю понадобится ее заступничество! Если же ей удастся примирить их обоих, тогда совесть у нее будет спокойна и она сможет посвятить себя богу.

Приняв такое решение, Диана отбросила прочь всякие колебания, двинулась в путь и через три дня появилась в Лувре, где ее встретил с распростертыми объятиями растроганный король.

Однако эти изъявления отцовских чувств она приняла крайне сдержанно. Сам же король, которому хорошо было известно расположение Дианы де Кастро к Габриэлю, тоже испытывал какую-то тревожную растерянность. Присутствие дочери невольно напоминало ему то, о чем вспоминать не хотелось. Быть может, поэтому он и не заикнулся о предполагавшемся ее браке с сыном Монморанси: в этом смысле госпожа де Кастро могла быть совершенно спокойна.

Впрочем, ей и без того хватало забот. Ни в особняке Монтгомери, ни в Лувре, ни в других местах ничего достоверного о виконте д’Эксмесе ей не сказали. Молодой человек исчез.

Проходили дни, недели, целые месяцы. Напрасно Диана, прямо или исподволь, выспрашивала о Габриэле – никто ничего определенного о нем не знал. Некоторые уверяли, будто видели его, но заговорить с ним не решились – вид его был столь мрачен, что все от него шарахались. Более того, все эти неожиданные встречи происходили почему-то в самых различных местах: одни встречали его в Сен-Жерменском предместье, другие – в Фонтенбло, третьи – в Венсенском лесу, а некоторые – даже в Париже…

Откуда могли взяться такие разноречивые сведения?

И, однако, в этом была доля истины.

Габриэль, пытаясь избавиться от страшных воспоминаний и еще более страшных мыслей, не мог усидеть на одном месте. Нестерпимая жажда действия бросала его по всему краю. Пешком или на коне, бледный и мрачный, похожий на античного Ореста,[52] гонимого фуриями, он блуждал как неприкаянный по городам, деревням, полям, заходя в дома только на ночлег.

Однажды, когда война на севере уже утихла, он заглянул к одному своему знакомому, к мэтру Амбруазу Парэ, недавно вернувшемуся в Париж. Обрадованный Амбруаз Парэ встретил его как героя и задушевного друга.

Габриэль, словно изгнанник, возвратившийся из далеких странствий, принялся расспрашивать хирурга обо всех давным-давно известных новостях.

Так он узнал, например, что Мартен-Герр выздоровел и теперь находится, видимо, на пути в Париж, что герцог де Гиз и его армия стоят лагерем под Тионвиллем, что маршал де Терм отбыл в Дюнкерк, а Гаспар де Таванн овладел Гином и что у англичан не осталось ни одной пяди французской земли, как в том и поклялся Франциск Лотарингский…

Габриэль слушал внимательно, но новости эти не взволновали его.

– Благодарю вас, мэтр, – сказал он Амбруазу Парэ. – Мне приятно было узнать, что взятие Кале пошло на пользу Франции. Однако не только ради интереса к этим новостям явился я к вам, мэтр. Должен признаться: меня взбудоражил наш разговор в прошлом году, в маленьком домике на улице Святого Якова. Теперь мне хотелось бы побеседовать с вами о вопросах религии, которые вы постигли в совершенстве… Вы, вероятно, перешли уже на сторону Реформации?

– Да, виконт, – не колеблясь, ответил Амбруаз Парэ. – Кальвин благосклонно ответил мне на мое письмо и рассеял последние мои сомнения, последние колебания. Ныне я – один из самых ревностных среди посвященных.

– Тогда не угодно ли вам приобщить к вашему свету нового добровольца? Я говорю о себе. Не угодно ли вам укрепить мою зыбкую веру, подобно тому как вы укрепляете истерзанное тело?