Две Дианы

«И вы еще жалуетесь на смуту? Мы все знаем, кто ее виновник!»

Генрих Второй, закусив губу, побледнел, но ничего не ответил. Тогда поднялся Дюбур.

«Я знаю, государь, – резко и решительно заявил он, – что у нас каждый день творятся преступления, которые нужно карать беспощадно: это прелюбодейство, святотатство, клятвопреступление… Но их не карают, наоборот – их поощряют! А в чем же тогда обвиняют тех, кого ныне предают палачу? В оскорблении его величества? Они никогда не забывали помянуть короля в своих молитвах. Они никогда не затевали ни измен, ни мятежей. И их предают сожжению только за то, что они узрели всю порочность, все бесстыдство римского владычества и потребовали обуздать его».

Король не шелохнулся, но чувствовалось, как закипает в нем гнев.

Председатель Жилль Леметр решил сознательно вызвать взрыв его злобы.

«Ведь речь идет о еретиках! – словно в негодовании, воскликнул он. – Пусть с ними поступят как с альбигойцами[58] – Филипп-Август повелел сжечь шестьсот человек в один день!»

Эта речь произвела большое впечатление на присутствующих.

Генрих это понял и пошел на крайность:

«Господин председатель совершенно прав. С еретиками нужно кончать! А для начала вы, господин коннетабль, немедля возьмете под стражу этих двух мятежников!» – указал он на Анри Дюфора и Анн Дюбура и стремительно вышел, словно не в силах сдержать бушевавший в нем гнев.

Нет нужды говорить, что господин де Монморанси привел в исполнение приказ короля – Дюбур и Дюфор были схвачены и арестованы в присутствии потрясенного парламента. Один только Жилль Леметр нагло добавил:

«Вот оно, правосудие! Пусть так же покарают всех, кто непочтителен к королевскому величеству!»

И в ту же минуту отряд вернулся и Фюме, де Фуа и де ла Порт были арестованы, хотя они выступали до появления короля и ничем его не задели. Таким образом, стало ясно, что пятеро неприкосновенных членов парламента попали в гнусную западню… притом не из-за выпадов против монарха, а лишь из-за своих религиозных убеждений!

Никола Дюваль замолк. Гневный шепот не раз прерывал его рассказ, но, когда он кончил, буря негодования разразилась в зале.

На кафедру взошел священник Давид:

– Братья! Прежде чем принять решение, вознесем господу наши мысли и голоса!

– Споем сороковой псалом! – раздались голоса.

И все запели. Но пение это отнюдь не способствовало общему успокоению, ибо оно больше походило на песню ненависти, нежели на мольбу о мире.

Когда псалом пропели, в зале воцарилась тишина.

– Братья, – первым заговорил Ла Реноди, – мы столкнулись с неслыханным фактом, который нарушает все понятия о праве и справедливости, и нам надлежит определить линию своего поведения. Будем ли мы терпеть по-прежнему или приступим к действиям? А если действовать, то как? Вот те вопросы, на которые каждый должен себе ответить. Вам уже ясно, что наши гонители хотят нас уничтожить. Неужели мы будем послушно ждать смертельного удара? Не пришло ли время нам самим восстановить правосудие? Слово за вами!

Ла Реноди на мгновение остановился, словно желая, чтобы присутствующие осознали свой страшный выбор, потом продолжал:

– Среди нас существуют, как ни печально, два течения. Есть партия знати и женевская партия. Но перед общим врагом, перед опасностью мы должны сплотиться и иметь одну волю, одно сердце. Высказывайте же свободно свои мнения, предлагайте свои средства. Мы единогласно примем наилучший вариант решения, независимо от того, какой партией он будет выдвинут.

После слов Ла Реноди наступило долгое молчание. Видимо, королевское слово, слишком авторитетное по тем временам, сделало свое дело. И хотя сердца их были полны негодования, они не решались открыто и откровенно заговорить о восстании. Во всей массе они были смелы и решительны, но никто не пытался сделать первый решительный шаг.

Чувствовалось, что собравшиеся не слишком-то доверяют друг другу. Каждая из партий не знала, куда клонит другая, да и цели у них были разные. Им далеко не безразлично было, куда идти и под чьим знаменем выступать.

Женевская партия втайне помышляла о республике, дворянская же удовольствовалась бы сменой династии (при этом втихомолку называли имя принца Конде).

Габриэль с горькой досадой заметил, что после выступления Ла Реноди сторонники двух лагерей с недоверием поглядывают друг на друга и вовсе не помышляют воспользоваться столь удачно сложившимися обстоятельствами.

Так в неясном перешептывании, в нерешительности прошло несколько минут.

Ла Реноди уже жалел о своей резкой откровенности, развеявшей впечатление от рассказа Дюваля. Но, однажды вступив на этот путь, он решил идти до конца и обратился к тщедушному маленькому человечку с желчным лицом:

– Линьер, неужели и вы не обратитесь к вашим братьям, не откроете им на сей раз свою душу?

– Хорошо! – произнес человечек, и во взгляде его вспыхнул зловещий огонек. – Я скажу, только уж никаких поблажек, никаких смягчений!

– Говорите, здесь – ваши друзья, – отозвался Ла Реноди.

Пока Линьер подымался на кафедру, Ла Реноди шепнул Габриэлю: