Две Дианы

– Ну что ж, брат мой, – произнес король, – мы разрешаем вам и опровергнуть клевету, и изобличить ваших обвинителей… Посмотрим!..

– Мне опровергать клевету? – переспросил принц Конде. – Разве мои поступки не говорят сами за себя? Разве я не явился по первому зову в этот замок, чтобы занять место среди защитников вашего величества? Разве так поступают виновные? Скажите вы сами, государь!

Франциск не ответил на вопрос, а просто сказал:

– Обличите ваших клеветников.

– Я это сделаю, и не словами, государь, а делом! Если они по-настоящему честны, пусть обвинят меня открыто, пусть назовут себя здесь, всенародно… и я бросаю им перчатку! – И, выпалив эти слова, принц Конде бросил перчатку к своим ногам.

Гордый взгляд, направленный на герцога де Гиза, пояснил, кого имел в виду принц, но герцог и бровью не повел.

Настала тишина. Каждый дивился этой небывалой комедии лжи, в которой главную роль играл принц крови перед лицом всего двора, где каждый паж знал, что он трижды виновен в том, от чего отрекается с таким великолепно разыгранным негодованием!

По правде говоря, только один молодой король по своей наивности удивился этой сцене, все же остальные – несмотря на явную ложь – признали храбрость и благородство принца. Политические принципы итальянских дворов, перенесенные Екатериной Медичи и ее флорентийцами на землю Франции, быстро получили признание. Скрывать свои мысли и кривить душой считалось величайшим искусством. Искренность приравнивалась к глупости. Поэтому и герцог де Гиз не только не испытал должного презрения к принцу Конде, но даже восхитился его поступком. Шагнув вперед, он медленно снял перчатку и бросил ее туда же, где лежала перчатка принца.

Все застыли в изумлении, думая, что дерзкий вызов принца принят герцогом. Но герцог был более тонким политиком, чем это могло показаться. Он произнес четко и раздельно:

– Я присоединяюсь и поддерживаю все сказанное господином принцем Конде и сам настолько ему предан, что согласен быть его секундантом и готов поднять свою шпагу ради защиты правого дела. – И герцог обвел испытующим взглядом всех находившихся в зале.

Что же касается принца Конде, то ему оставалось только потупить взор. Лучше бы ему погибнуть в открытом, честном бою!

Герцог де Гиз усмехнулся:

– Итак, никому не угодно поднять перчатку либо принца Конде, либо мою?

И в самом деле, никто даже и не пошевелился, да иначе и быть не могло.

– Итак, брат мой, – печально улыбнулся Франциск II, – вот вы и очистились от всякого подозрения в вероломстве.

– Да, государь, – нагло ответил «бессловесный начальник», – и я крайне благодарен вашему величеству за ваше содействие.

Затем, чуть помедлив, обернулся к герцогу де Гизу и добавил:

– Я благодарен также и господину де Гизу – он добрый союзник и мой родич. Я надеюсь в ночном сражении с мятежниками доказать ему и всем, что у него были полные основания ручаться за меня!

После этого принц Конде и герцог де Гиз обменялись изысканными поклонами, и поскольку принц был окончательно обелен и делать ему здесь было нечего, он откланялся королю и удалился в сопровождении своих прежних соглядатаев.

В королевских покоях остались только четыре персонажа, которых эта нелепая комедия на время отвлекла от тревожного ожидания. Из этой же рыцарской комедии явствует, что такая политика была уже известна в шестнадцатом веке, а быть может, и раньше…

XXVIII. Амбуазская смута

После ухода принца Конде ни король, ни Мария Стюарт, ни оба брата Лотарингские не обменялись ни единым словом обо всем случившемся, словно по молчаливому уговору решив не касаться этой злополучной темы. Так в безмолвном и мрачном ожидании проходили минуты и часы.

Франциск II часто вытирал рукой свой пылающий лоб. Мария, сидевшая в отдалении, печально глядела на бледное, осунувшееся лицо своего супруга, время от времени утирая набегавшую слезу. Кардинал чутко прислушивался к доносившимся снаружи звукам, ну, а герцог де Гиз, сан и положение которого обязывали находиться при особе короля, убийственно скучал от вынужденного безделья.

Между тем часы на башне пробили шесть, потом половину седьмого. День угасал. Казалось, ничто не нарушало вечерней дремотной тишины.

– Ну что ж, – вздохнул король, – сдается мне, что либо этот Линьер просто обманул вас, либо гугеноты раздумали.

– Тем хуже, – отозвался Карл Лотарингский, – ибо у нас была бы полная возможность вырвать с корнем всю ересь!

– Нет, тем лучше, – возразил король, – ибо это самое сражение покрыло бы королевскую власть позором…

Но не успел он закончить фразу, как грохнули два сигнальных выстрела из аркебузы, и по всем укреплениям с поста на пост пронесся клич:

– К оружию! К оружию! К оружию!

– Это наверняка неприятель! – закричал побледневший кардинал Лотарингский.

Герцог де Гиз встрепенулся, чуть ли не радуясь, и, поклонившись королю, бросил на ходу:

– Государь, я иду, положитесь на меня!

Через мгновение в передней загремел его зычный голос, отдававший приказания. Раздался новый залп.

– Видите, государь, – бросил кардинал, пытаясь преодолеть свой страх, – видите, Линьер не подвел.