Две дороги

Я принимал участие в сотнях боев во время Балканской и первой мировой войны, но никогда не стрелял во вражеского солдата, когда у меня была возможность спасти его, не позволив ему убить. Но я бы убил того, кто непрерывно организует заговоры против мира между народами, а сам всегда отсутствует на поле боя. С чистой совестью и ясным сознанием, что исполняю свой верховный воинский долг перед человечеством, я бы убил собственной рукой этого убийцу миллионов ни в чем не повинных людей.

Это мое последнее слово, господа судьи!..

Заимов защищался сам.

Господа судьи... Кто же они, взявшиеся судить за измену Болгарии честнейшего ее патриота? Понимали ли они тогда, что их «правосудие» было гнусным преступлением против совести, против своего народа? Или поняли это позже? Во всяком случае, когда пришел их час ответить за свои преступления, они признали свою вину. Только делали при этом оговорки. Младенов пространно ссылался на непреложность для него, полковника, воинской дисциплины, не допускающей-де обсуждения приказа. А когда ему сказали, что он мог найти предлог, чтобы отказаться вести это дело, он заявил, что это уже вопрос храбрости и силы воли. Нет, это был вопрос прежде всего совести. Она у него была необычайно гибкая, и в ту пору, когда Гитлер был еще на коне, совесть Младенова подсказала ему надежду сделать на этом процессе карьеру.

Князь Кирилл, участвовавший в подборе судей, признался позже, что при выборе главного судьи учитывался карьеризм Младенова, а его ограниченность позволяла надеяться, что умный Заимов не сможет вести «последовательный диалог с телеграфным столбом». Примерно в таком же духе князь Кирилл охарактеризовал и члена суда Иванова. Сам Иванов свое участие в этом позорном процессе называет «характерным заблуждением того времени». Судью Паскалева князь Кирилл охарактеризовал как бесцветную фигуру без собственного мышления. Сам же Паскалев ссылался на свое «ничтожное положение в табели о рангах, исключавшее всякое проявление собственных воззрений». Никто из них о совести даже не заикнулся.

В донесении антифашистской группы Пеева тоже есть аналогичные краткие характеристики судей Заимова и такой вывод: именно эти их качества и предрешили их выбор — организаторам подобных процессов нужны не умы, а сколь мелкие, столь и послушные исполнители приказа...

Теперь мы вернемся в судейскую комнату, где судьи готовят свой позорный приговор.

Полковник Младенов и члены суда — капитан Иванов и подпоручик Паскалев — просматривали вместе проект приговора, еще накануне подготовленный председателем. Конечно, все они видели, что мотивированная часть приговора выглядит бледно, но каждый думал об этом по-своему, потому что это были три разных человека и по своему положению, и по уму, и даже по характеру.

Полковник Младенов старался теперь попросту не обращать внимания на слабую мотивировку. Его все еще не оставляла мысль о том, что для него этот суд — важнейший рубеж карьеры. Он прекрасно знал, что те, от кого зависела его судьба, хотят уничтожения Заимова, ибо не могут существовать одновременно они и Заимов, его и их правда. Все, что являет собой живой Заимов, должно уйти с ним, мертвым, в могилу. Наконец, для них необыкновенно важно, чтобы смертный приговор Заимову сказал всей Болгарии об их силе, уверенности, сказал о том, что только их правда единственная и является законом жизни, а все, что против, подлежит смерти. В этом смысле смертный приговор должен явиться утверждением жизненности всего, против чего восстал Заимов.

Полковник Младенов был уверен, что сильные мира сего тоже не обратят внимания на юридическое несовершенство приговора. Они прочтут только последние два слова: «смертная казнь», это вызовет у них сладостное ощущение своего торжества, и они подумают в эту минуту: «Молодец Младенов, не дрогнул, ему можно верить». От этой их мысли до решения о генеральских погонах — один шаг. В суде над Заимовым шесть лет назад он принял участие в качестве члена суда. Оправдание Заимова вызвало тогда гнев начальства, и это, конечно же, сказалось потом на его продвижении по службе. Сейчас в его руках — исправить ошибку давнего суда.

Капитану Иванову всю жизнь казалось, что он — жертва служебных интриг и только поэтому он еле долез до капитанского звания, в то время как иные его сослуживцы, по его мнению, конечно, менее достойные, уже сумели сделать более эффектные карьеры. А его просто не любили и боялись все, кто работал с ним рядом, и даже те, кто по служебной иерархии был выше его. О его немецких связях всем было известно, и это как раз мешало его служебной карьере — никому не хотелось повышать его, ибо это означало самим сделать его еще более опасным.