Две дороги

Вдруг дверь в соседнюю комнату открылась, и он увидел Анну. Отрешенность словно взорвалась в нем — в мозг, в сердце, во все его существо обжигающим жаром и грохотом ворвалась жизнь. И он крикнул радостно, громко:

— Смотрите, кто пришел! Кто пришел!..

Тюремщики, рванувшиеся было за Анной, замерли в дверях, остановленные этим радостным криком и его счастливыми, сияющими глазами. Анна бросилась к нему, ноги у нее подкосились, и он подхватил ее, прижал к себе. Она подняла голову и крепко сжала руками его совсем, совсем седые виски.

— Владя, не печалься, — тихо сказала она. — Смертный приговор — нам обоим. Ты умрешь, и через два-три часа я тоже буду с тобой. Помнишь наш разговор?

Он кивнул. Он помнил. Еще давно Анна как-то сказала: «Если ты умрешь раньше меня, я не переживу и дня. Клянусь...»

— Смерти я не боюсь, — сказал он. — Мне тяжело только... Они оскорбили меня... Тяжело за тебя.

— Хватит брехать! — крикнул второй тюремщик и сделал шаг к Анне, чтобы схватить ее.

— Не троньте ее! — гневно приказал Заимов.

Тюремщик невольно остановился.

— Вот что, Анна, — сурово сказал Заимов. — От клятвы я тебя освобождаю. Слышишь? Ты должна... ты должна... ты обязана жить для Клавдии... для Стояна... Это мое тебе завещание. Ты будешь жить! Да?

Она опустила голову.

— Да... Раз ты хочешь. Будь спокоен за детей... Прощай...

Они обнялись и замерли.

— Хватит! Убирайся отсюда! — заорал второй тюремщик и обернулся к первому. — Чего рот раскрыл? Гони eel

Они оторвали Анну от мужа и вытолкали из комнаты.

На помилование Заимов не надеялся и даже думал, что царская милость была бы для него оскорбительной. Это как если бы на фронте, во время сражения, в самый опасный момент, кто-то вдруг вывел бы его в безопасное место, предоставив погибать другим. Нет, нет, об этом он и думать не хочет, как бы ему ни хотелось жить. Он не хотел бы и часа прожить без права открыто смотреть людям в глаза. Нет, нет, на войне как на войне...

Анна тоже ни слова не сказала об этом — она все понимает. Она и сама готовилась умереть вместе с ним. Господи, сколько любви в ее сердце, если она могла принять такое решение! Но теперь она так не сделает. Раз она сказала, что будет жить для детей, она от своего слова не отступит. Только бы дети поняли, как немыслимо тяжко ей будет жить без него.

«Милая Анна, мы простились с тобой навсегда... Навсегда». Эта мысль как последняя черта под всем личным, с ним он тоже в эту минуту расставался навсегда.

Как все справедливо и жестоко... Он должен был успокоить ее... вселить надежду... Какую? Он торопливо взял бумагу и карандаш... Дрожат руки... Он начинает писать. Мысли и слова путаются, забегают вперед... Как мог он забыть, что ему дано право писать близким!

«Милые, дорогие мои Анна, Степа и ты, маленькая моя Клавушка, так рано остающаяся без помощи своего папы. Все мои мысли и муки в эти тяжелые дни — о вас. Вы должны ожидать самое худшее и приготовить себя перенести его, поэтому я начну с деловых вопросов, а потом попытаюсь объяснить вам свои чувства и дела так, чтобы вы могли меня понять. Вам будет очень тяжело прокормиться. Как назло, у вас был друг и отец, который очень мало заботился о семье, а все о Болгарии. Оставляю вас без средств, только один дом весь в долгах, и без способа прокормиться. Вы должны будете лишиться многого. Степа, ты должен заменить меня и в любви к матери и сестренке, и в поддержке, хотя бы до тех пор, пока она вырастет. Будь их нежным защитником и отдай себя им...

Самый большой ужас для меня был, когда мне сказали, что и ты, Степа, арестован. Было ли так или мне сказали это для морального удара? Но напишу тебе и о своих делах, потому что мне дано только пять листов.

Ты, Анна, знаешь, каким славянофилом я был и не со вчерашнего дня. Я сгорю с этим своим убеждением. Я не мог отречься от своих убеждений и порвать с друзьями из России, как это сделали многие после того, как Германия напала на Россию. Я знал, что это опасно, но видел, что опаснее для Болгарии будет, если она останется без друзей в России, когда Германия проиграет войну и повторится катастрофа 1918 года. Кто тогда будет спасать нас? Мы уже сердим и Лондон, и делаем такое безумие в отношении своих соседей — наших братьев югославян и греков. У нас уже осталась только законная русская легация[23], которая сможет назвать более умеренных людей среди нас, которые могут говорить и которых будут слушать. Одним из них я готовился быть в этом случае, но кто сейчас хочет слушать и понимать? Меня обвиняют в измене. Я обдумывал каждое свое слово — не принесет ли оно зло, прямо или косвенно, и только тогда обменивался мыслями. Но это только вы можете, и я вас прошу понять, потому что обвинение, которое свалили на меня, жестоко и нетерпимо!