Две Юлии

Мы прошли большое шоссе с еще живыми автобусами, но желания садиться в них не возникло. Юлия рассуждала о том, что отвращение к насекомым, которые ничем перед ней не провинились, требует какого-то освободительного усилия — победы в себе той Лернейской гидры, что нашептывает нам неприятные небылицы. Другое дело — непосредственное наблюдение над миром: ее странная подруга, зоолог, заметила однажды, что одиночные водители — в машинах без дополнительных седоков, — остановившись под светофором, непременно запускают в нос палец, будто эта привычка прилагается к автомобильным правам.

Оставаясь сосредоточенными в себе и все еще всматриваясь во все темные фигуры, мы заговорили на странные темы. О том, как многие люди с детским спокойствием отправляют в рот только что поднятый с пола кусок. Что мытье посуды во многих домах не предполагает внешнего отмывания пригубленного края чашки, и со временем левый ее бортик занимательно темнеет в виде помраченного полумесяца. Что в чужом доме обследование диванов, кресел, столов в областях невольно естественных для руки нередко сковыривает высохшее откровение, похожее на выросшую втуне веточку карликового коралла. Юлия тут же вспомнила стихотворение Бродского, где лирический герой с вдохновенной скукой переворачивает стул и разглядывает подобные находки, «товар из моей ноздри». Я невольно поморщился: опять поэзия. На четвертом году школы, когда Юлин класс первый раз привели в столовую, несколько одноклассниц обратили внимание на то, как Юлия (с ее спокойствием, с ее скованным ртом) разглядела вилку и отказалась пользоваться ею из-за неаппетитных кусочков предыдущей пищи, приваренных к мутному алюминию. И удивительной была реакция этих милых девочек: они тут же дали Юлии кличку «брезгливица» и презрительно отодвинулись от нее, будто бы она отбивала у них аппетит.

Наверное, в историческом прошлом совершенно не был возможен такой вольный разговор молодого человека с деликатной девушкой о гадких запахах и глупых человеческих гримасах (следствие особой свободы в переживании посредственных чувств — например, чьего-то решительного непонимания или мучительной жары), о пивной отрыжке у подростков, об особой эстетике неаккуратности и хамства, к чему — как ко всякой обязательной науке — некоторым уважающим себя лентяям бывает трудно приучиться. Но мы говорили об этом не потому, что скучали по реанимации строгого этикета. Нельзя воскрешать неизвестное по ложным догадкам и неловким домыслам. Мы говорили о том, что отменно знали, и уже умели одинаково радоваться человеческой странности, и это веселое согласие критической наблюдательности стоило многого. Умение поставить хама на место — редкое качество, доступное первоклассным мастерам, но поскольку место хама — в первых рядах партера и приближенных ложах, то эта попытка рискует обернуться настоящей вульгарностью со стороны отчаянного партизана — вроде срыва спектакля или неловкого участия в нем. Другое дело то, что одинаково было доступно нам: утешительное счастье полноценного смеха.

— У нас было много родственников и соседей, — рассказывала Юлия. — Большая перенаселенная квартира. Сестра, ее подруги, гостеприимство родителей, много бабушек. И вдруг в девять лет, еще до переезда, там же, в постоянном столпотворении, я внезапно осталась одна. Сложное чувство! Кажется, это был праздник. Я просто сидела у окна, листала книги, ходила по дому. Никак не могу забыть этого мига. Кажется, что я только тогда поняла, что я — это я. И что мир вокруг не вечен. Точнее, очень даже вечен. Не могу этого сразу объяснить.

— В одновременном контрапункте это и должно становиться понятным.

Так получилось, что мы перестали быть людьми, чего-то не выяснившими и что-то ищущими. Эта ночь так хорошо остановилась во времени, что еще несколько дней потом я не испытывал трудностей в ее описании (и даже увязал с ней цепочку событий с самого детства). Та ночь, с ее душистым чудом, не проходила и никак не увязывалась у меня с чувством возможной утраты. Я и думаю об этом только сейчас. Это был момент именно такого вселенского спокойствия, которое не во что было перевести. Мы не подумали о том, как предупредить родителей, и сами объяснения потом прошли незаметно. Несколько часов воздух был одинаково приветлив, похолодание дошло ровно до той стадии, когда тепло начинает теряться, и вдруг — остановилось. Фонари в одних местах поднимали клетки с ровным сиянием дня, а в других еле теплились желтым жаром, но передавали нас друг другу с неподдельной заботой, как кормилица няньке. Совсем поздний час оказался необитаем. По городу стало также вольно и безопасно идти, как внутри берегущей читателя книги; как во сне, где мы остались на Земле одни. Не сталкиваясь с чужим человеком ни траекторией, ни взглядом, можно перенести дух в иное измерение.