Две Юлии

Сейчас я каждый раз встречаюсь в зеркале с новым человеком, которого узнаю по неприветливому усилию припоминания на его лице. Ощупывание этого лица — дерзкая вольность, но оно лишено сопротивления. Когда-то я подумывал привязать к этим чертам четырнадцать вех запоминания (первая строка — закругление подбородка, вторая строка — складка над ним и т. д.), но идея провалилась из-за необходимости либо носить с собой слишком уж вызывающее травлю карманное зеркальце, либо постоянно прощупывать себя, массировать по кругу — по самой границе маски, которую дала примерить Мнемозина. Эта маска всегда была мне особенно неприятна, и именно с ней у меня связано представление о моем лице. У греков Мнемозина — спокойная и ясноликая матрона, как и все ее дочери. Но ее маска должна бы выглядеть как перенапряженный лик крайней тупости: открытый округленный рот и уставленные вперед, уменьшенные напряжением глаза. Так изображает удивление средний артист, и так припоминают что-либо простые смертные.

Примерно с девяти лет я начал бояться некоторых свойств человеческого лица — у кого-то случайный жест (но и его достаточно, чтобы в человеке усомниться), у иных — навсегда схватившаяся маска. Неужели, неужели, — думал я, — в какой-нибудь нежной описательной прозе «миндалевидные глаза» женщины могут объясниться не как неочевидный очерк удлиненных очей, а как напряжение лицевых мышц над скулами. Прищуринка брезгливости, действительно поддевающая уголки глаз, но при этом под нижнее веко нагоняется недобрая складка, а то и несколько, нос морщится еле заметной дрожащей рябью, и вяло подкручивается верхняя губа. Самое неприятное для меня мелькало в слоистом смещении кожи у глаз, в треугольнике скулы, в чьем натянутом блеске даже у грубых людей проявляются зигзаги венок. У Второй Юлии заострение миндального зернышка происходило без помощи неприятной мимики, а у Первой и вокруг глаз, и по всей височной плоскости голубела сквозящая дельта.

Мимический знак, о котором я говорю, может быть следом тяжелого прошлого: преступный опыт у мужчин, униженное недоверие у женщин. Во всяком случае — это сильное свидетельство сомнения в жизни. Я так боялся как-нибудь ненароком, как заразу, перенять эту мимическую оплошность, что сразу убирал глаза с чужого лица, которое ею щеголяло. Надо сказать, что примеров множество. Мои ровесники носили такую дурную гримасу как признак мужественности. И действительно, у многих кинематографических лиц в этой мимике нет ничего пугающего (из-за светового волшебства экрана, может быть). Меня же пугало ощущение собственного лица, если на нем что-то такое мнилось, приходилось специально расслаблять все микромускулы вокруг глаз, чтобы дать стечь отвратительной возможности подобного искривления. У лиц женского пола — особенно с прибытием опыта и после его полного получения — она бывает чаще и выглядит куда страшнее. Все дело в том, что это — приятная носителю ужимка превосходства: когда онемевший лик выкидывает такое коленце, это никак не обходится без особого внутреннего предательства, и его-то я больше всего опасался. Не просто так середина лица съезжает вверх, мне всегда казалось, что для этого надо по меньшей мере утопить кутенка или ограбить слепого. Опыт, опыт — страшное слово, которое требует все попробовать. Моя память напрягала мое лицо не так, как у других. Я сохранил выражение растерянности — глаза окружают себя складками, рот закрыт, и мышцы скул неподвижны. Но многие припоминают что-нибудь с небрежной уверенностью, и тогда скулы сползают вверх.

Откуда нам внушается страх своей внешности? Есть люди, которые некрасивы только потому, что разрешили себе ужасающую мимику, которая откровенно искажает их облик. Большие хитрецы всегда ровны со своим лицом, их мимика на зависть однообразна. Но тут проблема: надо что-то нарушить в себе, что-то переступить, чтобы овладеть этой ровной мимикой. Я просто боялся нелепой самостоятельности своего лица. И мне очень не хотелось, чтобы оно перенимало те мимические движения, которые я чаще всего видел у других.

Мой портрет:

1) Зубы нелучшего вида — два выпирающих клыка, которые решили расти до того, как выпали их предшественники (рано свергнутые молочные короли). Выросли так, что придают выражение неуверенности верхней губе — осторожно поднимают ее и, незаметно переглядываясь, грозят. Три зуба внизу замешкались и окаменели во время веселого танца, в котором нужно было быстро поменяться местами. Так и у Второй Юлии один клык иногда придерживает нижнюю губу во время легкой полуулыбки.

2) Темно-русая челка направо, и под ней ранняя и единственная прямая морщина. У Первой — еще более бледный оттенок волос, что доходили — собранные в хвост — до золотистого вращения и струились тонкой янтарной штриховкой на шее.

3) Диспропорция — правая сторона головы меньше левой, залысины на выпуклом лбу, и странный скол нащупывается справа на затылке. Голова Второй Юлии прекрасна и велика, как у ребенка. Лучшим изображением была бы тенниелова Алиса с ее длинными стальными волосами.