Две коровы и фургон дури

Остаток ночи прошел в суете. Приехало подкрепление, место вокруг тела оцепили. На рассвете приползла «скорая», набитая полицейскими с фотоаппаратами, чемоданчиками и ящиками. Все они расположились у опушки леса. Я отправился к себе в трейлер и часок вздремнул, а потом пришло время доить коров. Я работал как в тумане: ноги ватные, глаза закрываются на ходу, а в носу стоит запах ужаса. Когда я не думал про болтающее тело, я думал о Спайке. Я представлял себе, как он сидит в своем дурацком гараже под дурацкими пучками сушеной травы с дурацкой улыбкой на дурацкой физиономии. И как он тянет свои долбаные ручонки к растениям и гладит их по долбаным идиотским листикам. Ну зачем, Спайк? Ну почему ты не слушаешь, что тебе говорят? Зачем ты слушаешь только свою жадность, хотя жадность тебя вот-вот заведет в беду, так что даже сам не заметишь? Может быть, в этом-то все и дело. Если ты представляешь себе эту беду, то ты от нее защищен. Или что-то вроде того. Не знаю. Не все ли равно? Но мне было не все равно, хотя это уже мои проблемы.

Я повел коров на пастбище — хотя что это за пастбище такое: вся трава выжжена солнцем, над полем пыль столбом стоит, роса не в силах оживить мертвую зелень, только птицы разевают рты на изгороди, — и тут ко мне устремились два полисмена, и один из них спросил:

— Эллиот?

— Да.

— Эллиот Джексон?

— Ну? Я это.

— Это ты нашел тело?

— Ну я.

— Я детектив Поллок, а это следователь Браун. Мы хотели бы задать тебе несколько вопросов.

— О’кей.

— Нам придется отвезти тебя в участок.

— Это зачем?

— Ну, ты наш основной свидетель, нам надо записать все твои показания.

— Ну хорошо, дайте мне пару минут, я хоть умоюсь.

— Давай, только по-быстрому.

Я пошел в трейлер, разделся до пояса и как смог ополоснулся. Вода сбегала по телу, и я думал о том, что было бы клево вот так же смыть с себя воспоминания: запах крови и ужаса, скрип веревки, прыгающие лучи фонарей. Через десять минут я уже сидел в полицейской машине по дороге в Тонтон и не узнавал мир вокруг меня. Цвет полей, волосы полицейских, деревья, небо, дорога, даже салон машины — все как-то неприятно плыло и пульсировало перед моими глазами. Я раньше никогда не ездил в полицейской машине, и сейчас у меня почему-то возникло ощущение, что меня проглотила собака и я трясусь в собачьем пузе. Рация трещала, скучающий голос произносил слова, которых я не понимал. Я сказал:

— Я очень устал…

— Немудрено, сынок.

— Тебе удалось хоть немного поспать?

— Только час.

— Можешь покемарить здесь, пока мы едем.

— Спасибо, — сказал я, закрыл глаза и через секунду провалился в сон.

Во сне я видел говорящих коров и деревья с ногами, которые бродили от одной долины к другой. Облака ложились мне на лицо и заползали в рот, они пахли коровьими лепешками и молоком. Молоко лилось рекой, сливки бурлили, картошка дождем падала с небес… Я проснулся, вскочил и увидел, что мы заехали на парковку за полицейским участком.

Мне дали чашку чая и посадили в совсем голой комнате за стол. Два полисмена долго шуршали бумагами, а потом включили диктофон, назвали свои имена и мое, продиктовали дату, и Поллок попросил меня рассказать все с самого начала.

— И что же ты делал в поле в половине двенадцатого ночи?

— Мистер Эванс попросил меня проверить, все ли в порядке со стадом. С коровами.

— Мистер Эванс, твой хозяин?

— Ну да.

— А почему он попросил тебя?

— Ну, мы всегда так делаем. Проверяем, все ли коровы на месте.

— Итак, ты пошел проверить коров. И что ты сделал потом?

— Я увидел в лесу свет. Свет фонарей.

— Почему ты решил, что это фонари?

— Потому что они светили лучами, — сказал я. — Это же и так ясно. — Я рассказал им про голоса, крики, про тени часовых и про другие, более темные, глубокие тени.

Поллок задавал вопросы медленно, доброжелательным тоном. Он был худой, с рыжими волосами и чисто выбритым лицом. Когда я говорю, что задавал вопросы доброжелательным тоном, я имею в виду, что все остальное в нем меня тревожило. Мне казалось, что в любую секунду он может выключить притворную доброжелательность и включить злобу, пустить в ход свои кулачки, чтобы наставить синяков там, где не видно. Его маленькие зеленые глаза глядели на меня не мигая, и сидел он неподвижно, как монах. Пока шел допрос, второй полицейский, Браун, пялился на меня не отрываясь, а под конец наклонился вперед, задумчиво потер подбородок и сказал:

— Это и есть твоя версия?

— Да, — сказал я удивленно.

— А ты все нам рассказал?

— Конечно, — сказал я, — а что?

— Просто мне кажется, Эллиот, что ты что-то скрываешь. Чувство такое.

— Я рассказал все, что видел.

— И ты не узнал этого повешенного? Никогда раньше его не встречал?

— Нет, не думаю.

— Не думаешь? Полчаса назад ты говорил другое. — Браун снова наклонился вперед. Он играл не так хорошо, как Поллок, слишком прямолинейно и предсказуемо. Он вообще меньше следил за собой, в отличие от Поллока, и успел порядком раздобреть. Мордатый, губы жирные, а глаза стали, как у всех стариков, слезливые и отрешенные, может быть, потому, что они слишком много повидали в жизни и хотят на покой.

— Ну, знаете… — промямлил я.