Две недели до рая

– Соседи ничего не слышали?

– Они слышали ссору вечером, около шести. Крики, ругань. Но потом все успокоилось. А вот ночью, когда убийство произошло, ничего не слышали, – отозвался Владимир Сергеевич, – это, кстати, действительно странно. Время было позднее. По мнению судмедэксперта, смерть наступила в районе полуночи. Значит, в доме было тихо. Должны были слышать что-то.

– Что думаешь?

– Ну, может, врут: слышали, а выйти побоялись, – пожал плечами Кирьянов, – либо реально не слышали – всякое бывает.

– Либо убийца убил ее с первого удара.

– А остальные?

– Мог в ярости нанести несколько ударов, не заметив, что уже добился своего. А мог просто продолжать бить, чтобы быть уверенным, что наверняка.

– Тань, да какая, к черту, разница? – отмахнулся Кирьянов. – Главное, ему это удалось. Сделал свое дело и сбежал.

Я медленно прошла по коридору, оглядывая скудную мебель, покрытую хлопьями давно не вытираемой пыли:

– Ты не прав, разница есть.

– Какая?

– В первом случае убийца – импульсивный истерик, который совершил убийство на эмоциях и, возможно, сам этого не хотел. Во втором случае убийство выходит подготовленным, продуманным, а сам персонаж – хладнокровным и жестоким душегубом: не побоялся потратить время, чтобы убедиться в смерти жертвы.

Квартира, где Алена Каменцева провела свое детство, была довольно просторной. Войдя, ты попадал в широкий коридор. Справа стену подпирал небольшой шкаф с зеркалом, а на полу криво лежала лоскутная дорожка, сбитая ногами сотрудников полиции. За шкафом имелась дверь, ведущая в одну из комнат.

Я приоткрыла ее: кровать, застеленная тонким покрывалом, трюмо с пуфиком, потертый письменный стол, пустой подоконник, на котором виднелись круглые ржавые пятна от стоящих некогда цветочных горшков: кто-то забрал цветы после кончины хозяйки. Все чисто и прибрано – это была спальня Нины, в которой Алена навела порядок после смерти матери. Единственное, что не удалось замаскировать уборкой, – это тошнотворный запах, который не перебивал даже выраженный хлорный флер.

– Мать девушки умерла прямо в кровати, – сказал Кирьянов у меня из-за спины, – алкогольная интоксикация. Аспирация рвотными массами. Наши, кто выезжал на труп, говорят, что тут кошмар творился. Ну, ты по запаху понимаешь. Чудовищная унизительная смерть.

Я прикрыла дверь и двинулась дальше. В конце коридор упирался в санузел, а по бокам располагались две двери – одна вела в кухню, другая была бывшей комнатой Алены.

У Кирьянова заиграл мобильный. Он ответил, кивая мне в сторону комнаты: зайди.

– Да, скоро буду. Сводки готовы?

В квартиру вошел Иван, смущенно глядя на Владимира Сергеевича, мерившего прихожую широкими нервными шагами.

– Ваня, стой, не трогай ничего, – крикнула я и достала из кармана пару медицинских перчаток. – На вот.

– Я думал, тут уже все обработали.

– Следствие же не окончено. Может, им еще потребуется это сделать. И найдут наши доблестные криминалисты твои красивые отпечатки.

– Я на лестнице за стену хватался, – испугался Иван, – и за перила.

– Ну все, суши сухари, – засмеялась я.

– Не смешно.

– Извини, ты прав, неудачная шутка, – я толкнула дверь Алениной комнаты. – Посмотрим?

В пустом помещении казалось, что звук отдается эхом в каждом углу. Словно все, что окружало девушку и наполняло ее жизнь объемом, вдруг ушло вместе с ней, и перед нами была не комната, а оставленная на берегу раковина.

Борис Михайлович был прав – свет заливал все вокруг. Два больших окна – по одному на каждую стену – наполняли пространство воздухом и каким-то домашним сиянием. Все вокруг словно сошло с картинки из старой советской книжки. Просто, светло, чисто, и кружевные занавески тихонько колышутся на сквозняке. Низкая кровать застелена таким же покрывалом, как у матери, только сложенным вдвое. Под тахтой притаились тапочки без задников.

Может, Алена не хотела переезжать к отцу из родного дома не потому, что ей было жаль мать, а потому, что ей тут нравилось? Кажется, Качанову такая мысль и в голову не приходила.

У одного из окон стоял письменный стол. На нем лежали тетради и учебники. Даже в отсутствие дочери мать старалась сохранить все так, как было при ней. Берегла письма и рисунки. Не выбрасывала старые альбомы и девчачьи сокровища – вырезки, фотографии, фантики-бантики. Стена рядом с письменным столом была увешана постерами и картинками.

Я махнула Ивану – сфотографируй. Он снова полез в карман за смартфоном.

Я пригляделась. Стихи, рисунки, куча иллюстраций – вырезанных из книжек и нарисованных собственноручно – висели, пришпиленные к обоям швейными булавками.

– Талантливо, – сказала я, – посмотри.

Иван кивнул и навел камеру на один из рисунков.

– Каждый отдельно сфотографировать?

– Да, я потом подробнее посмотрю. Кажется, она любила сказки.

– Борис Михайлович рассказывал, что она их даже писала в детстве и иллюстрировала, – сказал Иван.

Все логично, подумала я, но вслух не сказала. Жизнь не сказка, мама – больной и раненый зверь, куда бежать от действительности, когда так хочется счастья? Хотя бы нарисованного.