Две недели в сентябре

Но внезапно он переменился – так неожиданно, что это привело ее в замешательство. Он склонил голову и спросил удивительно мягко – даже мягче, чем вчера, когда желал ей спокойной ночи на Сент-Мэтьюз-роуд:

– Ты ведь никогда раньше не проводила вечера вот так? Разве это не чудесно?

Она уже собиралась сказать: “Никогда!” и “Да, чудесно!”, но тут внутренний голос снова шепнул, что она должна играть роль – даже с ним – даже несмотря на то, что они понимают друг друга…

Дома у нее был поклонник, Сидни Харрисон, с которым она виделась на танцах по четвергам. Сидни Харрисон, вожатый отряда скаутов. Она чуть не рассмеялась, когда сравнила его с Пэтом. Сидни, который носит пенсне в золотой оправе и до нелепости гордится своей формой! Она пыталась проникнуться к нему симпатией, несмотря на эту его форму, несмотря на его белые до прозрачности колени с извилистыми голубыми жилками. Почему, в конце концов, Сидни не может ей пригодиться – почему Пэт должен думать, что прежде ни один мужчина не обращал на нее внимания? Она не отвечала, и он заговорил снова:

– Это ведь все для тебя впервые?

– Ну, – сказала она, тихонько засмеявшись, – вообще-то есть Сидни…

Он тут же поднял голову; его проницательные глаза изучали ее в темноте.

– Кто такой Сидни?

– Один молодой человек дома.

– Он тебе нравится?

– Ну… я… – Она умолкла и неловко хихикнула. В том, как требовательно он расспрашивал ее, было что-то почти пугающее.

– Нравится?

– Не очень… Она сидела, опустив голову. Он убил Сидни. Она уже представляла, как Сидни распластался на полу бесформенной массой. Как он, наверное, извивается в агонии у себя в комнате в Херн-Хилле, за много миль отсюда, не понимая, что происходит. Ее глаза были опущены тоже, и поэтому она не видела, как рука Пэта потянулась к ней и легла ей на плечо, почти не ощущала, как он привлек ее к себе и заключил в объятия. Она услышала тихий дрожащий голос у себя над ухом:

– Ну не прелесть ли ты! Прежде она думала, что жизнь начинается, когда человек этого еще не осознает, и спокойно продолжается, пока он не умрет; она никогда не представляла, что жизнь может кончиться – и начаться заново таким удивительным образом.

Глава XXIX

Если бы кто-то из членов семьи вдруг спросил миссис Стивенс, что в отпуске нравится ей больше всего, она бы ответила: “Конечно, мне все нравится – а как же!” Что еще она могла сказать? Отпуск существует для того, чтобы им наслаждаться, и точка. Она знала, что остальные дорожат каждым мгновением – начиная с того момента, как проснутся утром, вплоть до того момента, как лягут спать. Для них было немыслимо даже представить, что одна часть отпуска может оказаться лучше других, и миссис Стивенс считала своим долгом чувствовать то же самое – и радоваться каждой минуте.

Допустим, однако, что по какой-то причине ее вызвали на официальное судебное заседание и она поклялась не лгать. Разумеется, она бы испугалась и совершенно не захотела признаваться – вдруг ее неправильно поймут? – но все же сказала бы правду, и прозвучало бы это так: “Больше всего мне нравится тихий час после ужина, с девяти до десяти, когда Эрни в постели, все остальные ушли, а я сижу одна в гостиной, в уютном кресле, с рукоделием и рюмочкой портвейна”.

Эти слова показались бы страшной неблагодарностью, и все решили бы, что она угрюмая, нелюдимая старуха, любительница выпить тайком, ненавидящая собственную семью, – да бог знает кто еще. Однако такой портрет не имел с ней ничего общего: тех причин, по которым ей нравился этот тихий вечерний час, вовсе не стоило стыдиться.

Ужин всегда заканчивался без четверти девять; со стола убирали, мистер Стивенс набивал трубку, раскуривал ее, выходил из дома и бодро направлялся в “Герб Кларендонов”. Дик и Мэри вскоре уходили следом за ним, и с миссис Стивенс оставался один Эрни.

Правда, Эрни едва ли можно было брать в расчет после двенадцати суматошных часов, проведенных на берегу: он засыпал прямо на диване, и через десять минут миссис Стивенс отправляла его в постель.

Именно после того, как она укрывала сына одеялом и выключала в его спальне газ, наступало ее любимое время. Она заходила к себе в комнату, надевала старые, но очень удобные тапочки, брала вязание и спускалась в гостиную.

К сожалению, члены ее семьи не знали, что она на самом деле чувствует, оставаясь одна, и считали себя эгоистами, когда друг за другом уходили веселиться без нее; они думали, что ей тоскливо и одиноко сидеть в гостиной, а ее возражения – мол, она плохо видит в темноте, – объясняли всего-навсего желанием их успокоить.

В первую очередь, вернувшись в гостиную, она закрывала окно и задергивала шторы, потому что к девяти часам уже темнело, а ночи в сентябре были холодными. Потом пододвигала любимое кресло так, чтобы свет падал ей через плечо, когда она возьмется за вязание, – и тогда ей оставалось сделать еще одну вещь, прежде чем наконец устроиться в кресле…

Чувствуя себя немного виноватой, она с таинственным видом подходила к маленькому шкафчику у окна, открывала его и благоговейно доставала бутылку портвейна.