Две недели зимних четвергов

Между делом, как-то незаметно для нас, Убедительный из младших стал просто редактором. Маша вдруг подала заявление о переводе ее на низшую должность в связи с недостаточной профессиональной подготовкой, и освободившееся место тут же отдали Убедительному. После небольших его бесед с заведующей редакцией и директором. Вот тут у меня шевельнулось нехорошее предчувствие, я собрался откровенно поговорить с Убедительным, подозревая, что это его рук (вернее, языка) дело. Но какие у меня были доказательства? Да и успехи его на поприще охраны нашей безопасности и покоя были столь впечатляющими, что мы в это время едва ли не хороводы вокруг него водили. Став редактором и изничтожив графоманов, Убедительный заскучал. В самом деле: редакторской работы он не знал, а кого убеждать, если все убеждены?

Вот тут и началось самое страшное. Силу свою нужно было где-то применять. И Убедительный учинил разгром писательской организации.

Я уже говорил, что писателей гораздо меньше, чем графоманов. А времени Убедительному понадобилось довольно много. Писатели – народ чуткий. Они быстро поняли, что их ожидает, и стали сражаться, как могли. После того, как старейший поэт, древний дед, увешанный лауреатскими значками, неосторожно набрел в издательстве на Убедительного и после беседы с ним не только прекратил писать стихи, но и забрал рукопись своего сборника, уже сданного в производство, была предпринята контратака. Для переубеждения Убедительного к нам явились два ярких прозаика и дама-критик. Авангардный отряд был безжалостно уничтожен. Союз писателей потерял трех своих членов, а общество приобрело дачника-огородника, пчеловода и домашнюю хозяйку.

В стане литераторов началась паника. Прозаики, поэты и мастера малых форм ударились в бегство. Они больше не заходили в издательство, не выступали перед читателями, не декламировали публично отрывков из своих произведений. Везде их мог подстеречь Убедительный. Литераторы отсиживались по домам и даже не подходили к телефонам, не без оснований полагая, что звонит Убедительный.

Но как-то он их все-таки доставал, потому что то один, то другой, ступающие вроде бы против своей воли, обливающиеся слезами, они являлись в издательство, дрожащими руками расторгали договоры и забирали свои рукописи. Сцены происходили просто душераздирающие, когда плачущий редактор прижимал папку к груди и верещал: «Не дам, голубчик, что же вы меня без ножа режете?», а плачущий автор рвал к себе эту папку и уговаривал его: «Отдайте, голубчик, я не могу ее оставить, я должен!»

План наш пустел, редакторы оставались без работы. Пока мы еще держались за счет переизданий. Впору было переименовать наше учреждение в «переиздательство». Да и с переизданиями творилось неописуемое. Куда-то пропали классики мировой и русской литературы, а их место прочно заняли труды Клаузевица, дневники Наполеона и записки офицеров Генерального штаба. Как это получалось, никто толком объяснить не мог. Редакторы роптали, собирались кучками и вполголоса кляли Убедительного и слабохарактерное руководство. Но едва слышались тяжелые шаги, как раздавался испуганный шепот: «Убедительный идет!», и все разбегались по своим рабочим местам. Однако, по моим сведениям, кое-кто присматривал аккуратный ломик или обрезок водопроводной трубы. Так, на всякий случай.

Наша беда и вина были в том, что мы слишком долго терпели. А терпели потому, что впрямую все происходящее нас вроде бы не касалось. Нас-то ведь никто ни в чем не убеждал! Убедительный не связывался с нами – мелкой сошкой. Он играл по-крупному.

И настал день, когда, по нашим подсчетам, в городе не осталось ни одного писателя. Как-то стихийно в издательстве возникло собрание. Сначала робко, а затем все смелее мы каялись друг перед другом, били кулаками в грудь и каждый винил себя в случившемся. Но я знал, с кого начался этот ужас!

Подсчеты Убедительного совпали с нашими. Теперь убеждать ему здесь было больше некого. Кроме нас. Издательство стало для него пройденным этапом. И как грозный судья и палач в одном лице, Убедительный возник на пороге кабинета директора, где проходило собрание. Он обвел нас тяжелым, давящим взглядом, в котором отражалась его жаждущая власти душа, и мы притихли.

– Вот что, старички, – сказал он. – Я решил, что все вы больше не нужны…

Договорить ему не дали. Кто-то завизжал: «Вяжи его!» И мы обрушились на Убедительного. Образовалась дикая свалка. Под грудой наших тел ворочалась слоновая туша, пытавшаяся подняться. Летели в стороны стулья, раздавались крики: «Рот ему заткните!» Напрасные, надо сказать, поскольку это было сделано в первую очередь. Дюжина носовых платков разной свежести и женская вязаная шаль не давали Убедительному произнести хоть слово. И это было нашим спасением. Сгоряча и в неразберихе мы наставили синяков друг другу. Но и Убедительному перепало. Кто нас за это осудит? Только не мы.