Две невесты Петра II

В этом положении оставался спокойным сам светлейший князь Александр Данилович. Он словно всё ещё не верил, что это случилось с ним на самом деле, а не привиделось ему в страшном сне. Окидывая взглядом дом, двор, убранство комнат, он прекрасно понимал, что никакой обоз не сможет вместить всё то, чем он владел в одном только дворце на Васильевском острове, а ведь были ещё и другие дома и усадьбы. Разве всё это можно было собрать, уложить, упаковать, увезти?

Но всё же общая домашняя суета захватила и его. Увидев как-то старания старшей дочери уложить в небольшой ящик груду вещей, лежавших на полу, он подошёл, осмотрел приготовленные к отправке вещи. Заметив в руках дочери небольшую и не очень ценную пятирожковую вазочку и развёрнутый французский гобелен, где охотник — красивый юноша — напоминал собой графа Петра Сапегу, светлейший улыбнувшись, сказал:

   — Шахматы в этот же ящик вели уложить.

   — Хорошо, хорошо, батюшка, — кивнула головой дочь, — не беспокойтесь, уложу.

   — Столешницу-то шахматную со стола не снимешь, так ты сами фигуры собери да куда понадёжнее припрячь.

   — Хорошо, хорошо, батюшка, — повторила Маша.

По всему дому носились слуги: что-то уносили, что-то заворачивали. Повсюду валялась серебряная посуда, скатерти, бельё, одежда. Из раскрытых, доверху заполненных сундуков то свисали галстуки Александра Даниловича, то вываливались парики. Дарья Михайловна никак не могла засунуть в заполненный уже сундук ещё одну шубку то ли старшей дочери, то ли младшей. Отчаявшись справиться с сундуком и вещами, она махнула рукой, заплакала (она вообще плакала теперь всё время) и, позвав пробегавшего мимо слугу, поручила сундук его заботам. Дом представлял собой страшную картину разорённого жилья, где все суетились, наталкивались друг на друга, хватались то за одно, то за другое. Мерные частые удары молотков, заколачивающих ящики, дополняли общую картину хаоса. Наконец отведённые на сборы сутки закончились, и все приготовленные к отправке вещи были уложены.

У подъезда дома стояли готовые к поездке тридцать три кареты, коляски, колымаги, заполненные баулами, баульчиками, сундуками, кое-как забитыми ящиками, узлами. В назначенное время обоз в сопровождении свиты из ста сорока лакеев, поваров, портних, собственных драгун, со всем семейством светлейшего: его самого, жены Дарьи Михайловны, их детей — нареченной невесты Петра Алексеевича, её младшей сестры Александры, сына Александра — и свояченицы Варвары Михайловны тронулись в путь.

Осенний день был хмурый, серый, дождливый, с редкими проблесками солнечных лучей, такой, какими часто бывают осенние дни в Северной столице.

Огромные толпы народа заполняли улицы, где проезжал необычно длинный кортеж, во главе которого в дорогой карете ехал сам Александр Данилович, поминутно выглядывавший из её окна. Увидев в толпе знакомое лицо, он приветливо улыбался, кивал красивой головой, всем своим видом как бы говоря: «Ждите, ждите, скоро свидимся».

Только выехав за пределы города, на дорогу, ведущую к Москве, где толпы народа были уже редки, а к вечеру обоз вообще не встретил ни одного человека, Александр Данилович устало откинулся на подушки и закрыл глаза. Все смолкли, боясь хотя бы словом потревожить его. А он, может быть, только сейчас, перебирая в памяти события последних дней, начиная с его именин в Ораниенбауме, куда не приехал ни сам государь, ни Остерман, которому слепо доверялся Александр Данилович, впервые осознал всю свалившуюся на него беду. Это не была временная «шутка» молодого государя, это была расплата за всю его блестящую удивительную жизнь, не дававшую покоя всем этим... Подумав об «этих», Александр Данилович крепко сжал зубы, открыл глаза, невидящим взором уставился в сумрак кареты, где, тесно прижавшись друг к другу, сидели его близкие, со страхом следившие за ним. Он вновь закрыл глаза, предаваясь терзающим душу воспоминаниям. Но даже сейчас, отправляясь в ссылку, мысль о сопротивлении воле государя, о мятеже в войсках (ведь все войска были у него в подчинении) не приходила ему в голову.

Нет, никогда бы он не стал смущать покой Отечества, призывая себе на помощь подчинённую ему армию.

Под мерное покачивание кареты он впадал в короткий тревожный сон, в котором его уставший мозг будоражили всё те же видения. Среди этих беспокойных видений он вдруг отчётливо увидел лицо Андрея Ивановича Остермана. Увидел так ясно, словно оно в действительности появилось перед ним. Припомнились Александру Даниловичу его всегда полузакрытые глаза, в которых трудно было прочесть что-нибудь, его всегдашнюю полуулыбку на тонких губах, его вкрадчивый голос, говоривший о том, что государь ещё слишком молод, чтобы довлеть над его волей, заставляя много учиться, как того требовал Меншиков.

   — Он, он, он, — почти вслух произнёс Александр Данилович, открывая глаза и всматриваясь в пугающую темноту надвигавшейся ночи.

   — Что ты, дорогой Александр Данилович? — услышал он рядом с собой тихий голос жены.

   — Ничего, ничего, это я так, — успокаивая супругу, сказал он, дотрагиваясь до её вздрагивающей руки.