Две поездки в Москву

Продавщица натягивает за края чек и, мельком глянув, с размаху накалывает его на острый штырь. Потом осторожно, на лопаточке, подносит к весам дрожащий кусок студня, не сводя глаз со стрелки.

Потом я шел обратно. Сел на пенек — спилен дуб, и тут же, из этой точки, вырос другой дуб, в наклоне. Сидел под ним, над травой. Пыль летит, тонким слоем покрывает воду. Дом просвечен вечерним солнцем до последнего уголка, как теплый, мелкий пруд.

...Высыпал на фанерный лист, посыпанный мукой, пельмени из мятой пачки. Все обычные, только один — номер десять, с порванной рубашкой, задранной — такой отчаянный, с отчаянной жизнью! Вода закипела. Тонкий пар. Я стал их ссыпать.

Прошла минута — первый всплыл, покачался. За ним другой. А моего все нет. Уже тесно на поверхности стало. Ну, ты, «десятка»! Давай!..

Потом немного как бы отдохнул — два часа тяжелого, липкого сна. Причем спал почему-то не под одеялом, а на одеяле — падежи перепутал и предлоги... Проснулся; когда просыпаешься внезапно, тошнит почему-то и сердце колотится. Оделся, умылся слезами и поехал, уже в темноте.

В аэропорту очереди на регистрацию билетов. Подобрал одну — стройненькую, аккуратненькую, встал в нее и тут подбегает мой метр, научный руководитель, — седой, волосы растрепаны. Уже в истерике.

— Ну как? Успеем, а?

Я что-то пробурчал. Не выношу таких разговоров. Успеем, не успеем — какая разница.

Он посмотрел невидящим взором, махнул рукой, помчался, назанимал очередей. Разве можно так себя изводить? Мученье с ним, просто мученье!

И ведь действительно крупный ученый, по крайней мере в прошлом, а все, вплоть до последнего лаборанта, с ним пренебрежительно разговаривают, сквозь зубы. Иногда жалок, просто жалок!

— Возмутительно! — говорит возмущенно, но с явной завистью. — Все лезут без очереди. Нахальство — второй талант, — говорит, а сам на меня смотрит вопросительно, ждет подтверждения.

Все ему кажется, что настоящее где-то в другом месте... Из-за таких типов, как он, наука иногда в бедную падчерицу и превращалась.

О-о! Сорвался! Побежал вперед, стал умолять кого-то пропустить его без очереди, получил, естественно, грубый отказ, побледнел. Сколько можно — распространять несчастья? Так взрослый, пожилой человек, и за какие-то пять минут так себя разменял!

И тут впервые я подумал: «А почему, интересно, я должен всех на свете любить? Вот его я и буду не любить!»

...Под окном самолета, в темноте какие-то города, как длинные бусы, блестящие.

Я вдруг почувствовал, что меня почему-то колотит. И еще — странное чувство: будто все вокруг части моего тела. Объявили в тускло освещенном салоне: «Достаньте столики, сейчас будет подан ужин». И тут я почувствовал, что сзади раздвигают «молнию» — паническая мысль: откуда у меня там «молния»? — и вынимают из моей спины столик...

Потом я все же сообразил с трудом, тоже вынул столик, развел тонкие алюминиевые ножки, вставил их по бокам кресла, стал ждать.

...Родился я в бедной профессорской семье. Тут нет никакой иронии — это действительно было так.

Пошел, естественно, по научной линии. «В институт, в институт, об ином не может быть и речи!»

Кончил я этот институт, хотя мне жутко не нравилось быть студентом — все шесть лет.

Распределили меня в одну замечательную организацию — КБ «Пушинка». Потрясающая шарага!

Это только отец, с его идеальными представлениями: «Наука — это прекрасно! Помни, ты теперь инженер, а это...»

Ну и что — инженер? Нынче все инженеры!

Ну вот, а контора эта только поначалу кажется — секретность, режимность... Секретность! Замки делают с секретом — вот и вся секретность! Опоздаешь на пять минут — выговор. Придешь к обеду — никто и не заметит.

До сих пор помню те пробуждения! За окном еще темно, форточка хлопает от ветра. Подойду к окну, вижу — через улицу в голубом свете фонарей, склонив кустистую голову на тонкой шее, несется мой приятель Леха, который, собственно, меня в ту контору и заманил. Ну, раз Леха бежит — пора! Выскакиваю, догоняю. Бежим голова в голову, по темной улице, к электричке. И целая толпа — толкается, теснит.

— Ничего! — Леха тяжело дышит. — Я там... через канаву вчера жердочку проложил, проскочим... всех обгоним!

Бежим дальше.

— Ладно, — Леха сипит, — бросай меня...

— Ну что ты, Алексей!

Наконец вбегаем в вагон, падаем в тамбуре. Алексей вынимает сигарету — едкую, дешевую! — запихивает в рот, уронив руки, стоит...

Десять минут в электричке, потом снова мчимся через поле, поскальзываясь на гнилой картошке. Врываемся в проходную. Входим в комнату — еще темно, зажигаем свет.

Недосыпание — это общая была болезнь. Выходили на площадку покурить, и кто-нибудь говорил мечтательно:

— Скорей бы отпуск! В туманную, дождливую деревеньку, на сеновал — и спать, спать...