Две поездки в Москву

Потом нас перевели работать на шестой этаж. Там мы грузили занозистые доски на платформу, которая раз в минуту с грохотом проваливалась куда-то вниз.

В воздухе летала деревянная пыль. Лева натягивал кепку, брал в рот свитер, так что лица его вовсе не было видно. Когда платформа появлялась, он хватал ровно десять досок и одним и тем же движением бросал их на платформу. Но скоро по этому движению — Лева берет десять досок и бросает их на платформу — я научился чувствовать, когда Лева весел, когда расстроен, когда доволен собой, но не хочет этого показать, и когда ему на все наплевать, и когда он с волнением думает обо мне, — все это я научился понимать, хотя лицо его всегда было закрыто.

Вокруг нас было еще много людей. Сначала я никак не мог их запомнить. Но потом так запомнил, что теперь уже никогда не забуду. Я стал понимать каждое их выражение глаз, каждое их вроде бы случайное и простое слово. Первый раз в жизни я так чувствовал людей, и это было так интересно и так трудно, что я уставал от этого больше, чем от досок.

По утрам мы все вместе поднимались в лифте. Лифт был большой, желтый изнутри, и в нем горела лампочка. Лифт поскрипывал, шел вверх, и все в нем молчали. Все понимали, что нельзя так стоять, что надо что-то сказать, быстрее что-то сказать, чтобы разрядить это молчание. Но говорить о работе было еще рано, а о чем говорить — никто не знал. И такая в этом лифте стояла тишина, хоть выпрыгивай на ходу.

Честное слово, легче было пешком идти. Но я снова и снова ехал в этом проклятом лифте. Однажды я даже взял с собой детскую дудочку, чтобы заиграть на ней, только лифт в этот день сломался. Но во мне уже поднималось какое-то упрямство и веселье.

В этот день после работы я сидел в раздевалке, стряхивая с пиджака опилки. Тут вошли Лева и еще один, Шепмековский. Лева громко рассказывал про лунатиков, про их огромную силу. Тут я кончил завязывать шнурок и спокойно сказал:

— Это верно. Вот я, например, лунатик. Сегодня ночью луна была, так я свою железную кровать узлом завязал.

Все засмеялись. И я тоже.

После этого я стал замечать, что очень изменился. Раньше, когда я сидел один в раздевалке перед своим шкафчиком и кто-нибудь входил — я тут же выходил. А теперь я оставался. Совершенно спокойно. И даже с удовольствием.

14

Я кончил работать, и лето уже кончилось. Я лежал на горячем песке и чувствовал запах сосен и пытался сосчитать их по запаху. Потом я вставал и шел по пляжу, и снова падал на песок, и лежал. Я был не один. По пляжу бродило много людей, жующих длинные сосновые иголки, снимающих с лица теплую осеннюю паутину, улыбающихся счастливо и сонно.

15

Первого сентября мы собрались в непривычном классе. Каждый чувствовал, что как-то изменился за лето и все другие как-то изменились, и никто еще вроде не знал, что делать и как себя вести: все немножко позабыли прежних себя и прежних других, и уже не было ясно, как прежде, кто хороший и кто плохой, кто главный и кто не главный.

Соминич ходил по классу и всем говорил:

— А я вот форму порвал. И не жалею.

Потом он стал настойчивей, и говорил:

— А я вот форму порвал. И тебе советую.

Но никто его не слушал. Мы стояли у окна и осторожно говорили про лето. И из этого разговора я почувствовал, каким важным это лето было для каждого из нас. Я стоял и говорил вместе со всеми и даже не вспоминал, как мне раньше это было нелегко. После уроков нам не хотелось расходиться. Мы пошли все вместе по улице. Нам хотелось что-нибудь сделать вместе, но мы еще не знали что. Вдруг Соминич достал пачку папирос и сказал: «Закурим?» Все закурили. Мы шли по Невскому и курили.

Вдруг запахло паленым.

— Ребята, — сказал Слава, — кто-то из нас горит.

Никто не признавался. Мы шли дальше.

У меня из рукавов повалил дым, но я все говорил, что это ерунда, неважно, не стоит обращать внимания.

— Ну, смотри, — сказал Слава.

Из-за пазухи у меня показалось пламя.

— Ладно, хватит, — сказал Слава, сорвал с меня пальто, бросил в лужу и стал топтать.

А я стоял в стороне и плакал. Мне не так было жалко пальто, хотя я сшил его на заработанные деньги, главное, я боялся, что ребята по этому случаю вспомнят, каким я был раньше, и все начнется сначала.

Пальто уже горело большим и ярким пламенем. Дым поднимался до второго этажа...

И вот ко мне подошел Слава и молча протянул пуговицы...

Мы сели в автобус и поехали. Я смотрел на ребят и все боялся, что сейчас начнутся насмешки, как раньше. Но нет, они смотрели на меня хорошо. А Слава все говорил, что весь класс весь год будет собирать весь утиль, и все деньги пойдут мне на пальто. Он даже пошел со мной, чтобы сказать это моим родителям.

— Привет, — сказал я, входя в кухню, — а у меня пальто сгорело.

— Хорошо, — сказала мама.

— Это как же хорошо? — спросил я.

— А? То есть плохо, конечно, плохо, — сказала мама, рассеянно улыбаясь.

— Да ты что? — сказал я. — Не понимаешь?

— Тише, — сказала мама, — подумаешь, пальто!

Мы заглянули в комнату. Отец сидел за столом, а перед ним был мужчина с бородой. Они тихо говорили и осторожно касались друг друга, словно оба были хрустальные.

ЭТАЛОН