Две поездки в Москву

— На, поешь вволю, поешь на здоровье, не жалко!

— Послушайте, — спросил я, — чего вы такой веселый? Получаете много?

— Да, — сказал он, — девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают. Так что прилично.

— Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?

— Лавр — хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло.

Он засмеялся и ушел, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и те же деньги можно жить и богато и бедно. И что живут они, и никаких исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех же самых причин, от которых мы так грустны.

Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая: «Что, неужели дальше?»

Потом дергалась, немножко ехала и снова вопросительно останавливалась. В вагоне все разомлели, блаженствовали.

Появились два контролера в расстегнутых кителях, по телу их стекал пот, холодные щипцы они прижимали к щекам. В вагон они не вошли, сели на резные ступеньки и тихо плыли над самой землей.

Вот простая облупленная будочка, на ней табличка с веселыми червячками — названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб, по нему стекает мыльная вода, и под ней растут из земли большие полированные листья банана. Дальше подымаются горы, уходят в облака, и уже там, где по всем статьям должно быть небо, вдруг открывается лиловая или фиолетовая плоскость, и на ней еще что-то происходит. Но жара — я вам скажу! Из крана хлещет вода, я подбегаю, и холодная вода течет по мне, я уезжаю, но она впиталась в рубашку, трясется капельками на волосах.

Южнее, южнее!

В Сухуми по улице шла высохшая старушка, вся обернутая в черную марлю, и старик, тоже весь в черном, с лицом, слегка задранным кверху кепкой. На груди у них круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро, их лица и тела сухи, в них нет ничего лишнего.

Я купил в магазине, обвешанном липучкой, длинный, как палка, белый пресный батон и, грызя его, поехал дальше.

В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло и влажно. Выше деревьев и домов стоял мой корабль, починенный, излеченный мной. Вода, наполнившая бухту, была светло-зеленая, прозрачная, и словно получалось так, что свет шел из нее. Я сидел в деревянном полузатонувшем в этой воде ресторане и пил дешевое сухое вино, а вокруг кричали что-то непонятное аджарцы, они были светлее и добродушнее абхазцев. Потом они встали и под руководством метрдотеля, рыжего краснолицего человека, стали раскачивать ресторан, шлепая им об воду.

Насколько их легкомыслие серьезнее нашего глубокомыслия! Как много мелкого, занудного слетает с нас в этой стране!

По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой.

У берега пыльная машина уткнулась носом в портик, прекраснее которого я не видал.

Над ним висела вывеска: «Смешанные товары». Кто же, интересно, их смешал?

В порт по широкой дуге входил маленький катер «Бесстрашный». Ну ладно, бесстрашный. А чего, собственно, бояться?

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

1

В городе Болграде, в пять часов утра, в темноте, из автобусов выскакивают женщины, обняв огромные мягкие тюки, и бегут, высоко поднимая ноги, не видя ничего перед собой.

— Килим! — кричит одна из них на бегу.

Что в этих тюках? Кажется, баранья шерсть.

В это время уже стоит толпа у закрытых ворот базара, приносят светлые, пахучие, плетенные из камыша циновки, из того же камыша плетенные туфли, везут в детских колясках цветы.

В городе Болграде живут болгары, все женщины в черных косынках, черных платьях, черных чулках, мужчины в черных и зеленых шляпах, жилетах...

Катер до Вилково, через Килию, идет по Дунаю, мутному, желтому. До того берега метров сто — видны крытые соломой избы, люди в длинных трусах вытаскивают из воды бредень, на тропинке старуха в длинном красном платье.

Это уже Румыния.

Весь тот берег зарос ивами, некоторые глубоко в воде, вот подул ветер, повернул все их листья серебристой стороной.

Начинаются плавни, низкий, мокрый, вязанный из корешков берег, заросли камыша, снизу лилового. В одной отходящей, заросшей канаве — высокая, тонкая белая птица.

Пассажиры дремлют, их все это давно не удивляет,

Вилково — странный город. Только главная улица — твердая, булыжная, солнце сквозь пыль. И сразу за ней кладки — две скрипучие вихляющиеся доски на подпорках, над сплошным болотом. Кладки соединяются, расходятся, поднимаются мостами, и так на огромном пространстве, много километров. С одной стороны кладки цепочкой дома, участки. Каждый берет глину со дна и лепит такой участок, какой хочет, — длинный, квадратный, шестиугольный. С другой стороны кладки — канал. Вот плывет по нему лодка, нагруженная до бортов жидкой плодородной грязью, кто-то задумал вылепить себе огород. Женщина вылезает из окна, кричит:

— Чего же вы берете наше дно? А? Нам самим не надо? У вас, что ли, дна нет? А?

И после каждой фразы вопросительное «A-а?». Словно сама себя спрашивает — надо ли кричать?