Две половинки целого

– Ничего, я не неженка, хотя родом с юга и впервые в Лапландии. Правда мои предки отсюда, но это было давно.

– Я тоже с юга, госпожа…

– Откуда именно, если не секрет?

– Тоже мне секрет – я усмехнулся – Из Турку…

– Какое совпадение, я тоже.

Я повернулся к ней и наверное луна, выглянувшая в очередной раз, осветила мое лицо.

– О боже! Это же Микаэл!

Все зовут меня Микко, меня всегда так звали: и родители и друзья и бойцы в окопах и даже в моем военном билете писарь, недолго думая, написал “Микко Якобсен” с моих слов. Правда, некоторые из немцев для простоты называли меня Михелем, но это не в счет. И лишь один человек в этом мире всегда звал меня по имени, записанному в моем свидетельстве о рождении. Она подсветила свое лицо фонариком и моя догадка подтвердилась.

– Учитель Эклунд? – пробормотал я.

…Она появилась у нас в сентябре 38-го, как раз за год до Зимней Войны и стала первой женщиной-учителем в нашей, строго придерживающейся традиций, гимназии. Но феминистические традиции в Финляндии еще древнее гимназических, поэтому в какой-то момент наш директор не выдержал угроз министерства и согласился принять выпускницу педагогических курсов. Узнал я об этом совершенно случайно, подслушав разговор директора с учителем литературы. Дело происходило в учительском туалете, куда я забрался тайком, поспорив с Тойво Ингиненом. С этим Ингиненом у нас велась вялотекущая война еще с пятого класса, когда он затеял было травить меня антисемитскими выходками под молчаливое одобрение доброй половины класса. Это не прекращалось до тех, пока мы с Пааво Ярвиненом не отловили его в темном переулке и не научили уму разуму. После этого Тойво присмирел, но затаил не то обиду, не то латентный антисемитизм и при всяком удобном случае старался меня подставить. Вот и в этот раз он подловил меня на “слабо” в результате чего я вызвался пописать на спор в учительском сортире. Надо сказать, что это немалых размеров помещение считались у нас в гимназии священным и недоступным для простых смертных, то есть гимназистов, а за нарушение полагалась суровая кара вплоть до отлучения от гимназии. Поставив Пааво “на стреме”, что условиями спора не возбранялось, я проскочил в заветное помещение и приготовился произвести необходимое действо. Но тут удача меня оставила: раздался запоздалый предупреждающий кашель Пааво и голос директора:

– Что с тобой, Ярвинен? Простудился? Можешь уйти с урока, я разрешаю. Зайди в аптеку за углом, купи себе микстуру.

Было бы интересно послушать, как мой друг будет выкручиваться, но мне стало не до того: заскрипела входная дверь и я быстренько шмыгнул в одну из двух кабинок. К счастью, оба преподавателя, и директор и учитель словесности, ограничились писуарами.

– …Не сочти меня шовинистом – продолжил директор разговор, начатый наверное еще в коридоре – …но не жду я ничего хорошего от этих экспериментов. Добро бы еще начальная школа, но гимназия… У самой еще молоко на губах не обсохло, а ей доверяют вести класс, где половина учеников – юнцы пубертатного возраста. Ох, не кончится это добром, поверь мне.

– Да уж – не без ехидства согласился словесник – Жаль, что не прислали какую-нибудь старушку из глухой провинции.

– Не издевайся, и без того тошно – проворчал директор – Будем надеяться, что как-нибудь обойдется. Хотя я заметил, что некоторые в учительской уже делают на нее стойку.

Слово “некоторые” он подчеркнул, в ответ на что словесник лишь смущенно хмыкнул. Пожурчав еще немного в полном молчании и иссякнув, учителя удалились и я сумел наконец выбраться из западни к бледному от страха верному Ярвинену. Пописать мне так и не удалось (но Ингинену я в этом не признался) и пришлось сдерживать позывы мочевого пузыря до большой перемены. Все время у меня не выходил из головы подслушанный разговор и я гадал о чем же (или, точнее, о ком) в нем шла речь. Пааво я ничего не рассказал, сам не знаю почему.