Две повести

М. Ланской Две повести Трудный поиск Глухое дело

Трудный поиск

1

За последний месяц тягостное чувство разлада стало привычным. С ним Анатолий уходил из дома, с ним же возвращался. Каждый вечер, переступив порог, он ловил себя на том, что старается как можно меньше шуметь, тихо, придерживая замок, закрывал за собой дверь, старательно, но без лишнего шарканья вытирал сапоги о половичок и совсем уж беззвучно пристраивал на вешалку свою шинель.

В каждой квартире складывается обособленный микроклимат — устойчивый или капризный, с ясной погодой или длительным ненастьем. На этот раз, уже в передней, семейный барометр предвещал бурю.

Обычно приход Анатолия оставался незамеченным. Если в это время на кухне звякала посуда и шел громкий разговор, все делали вид, что не слышат его шагов. И потом, когда он проходил в ванную и произносил положенное: «Добрый вечер», — никто не считал нужным хотя бы притворно порадоваться его появлению. На этот раз из столовой, где принимали гостей и обедали только по праздникам, донесся сразу же оборвавшийся женский плач, а гулкий бас Афанасия Афанасьевича как будто придавили подушкой. Навстречу вышла Катя.

— Как ты поздно сегодня, — сказала она без упрека, чуть нараспев, как говорила всегда, — пойдем я тебя покормлю.

Слова как слова. И в голосе непритворная теплота. Если бы не убегающие от прямого взгляда глаза, если бы не растерянность на открытом, всегда понятном лице — все было бы, как встарь.

Они сидели вдвоем в светлой, просторной кухне, оборудованной по картинке какого-то журнала. Катя смотрела, как он ест, и молчала. Анатолий ждал. Он знал, что, пока не проглотит последнего куска, Катя не расскажет, почему плачут в столовой. Так было принято в ее семье — все неприятности после еды.

Катя будет о чем-то просить. Ей самой эта просьба неприятна. Но родители требуют. Она всегда была послушной дочерью.

— Что случилось? — спросил Анатолий, доставая папиросу из подаренного Катей портсигара.

— Иди в комнату, я сейчас приду.

Катя прибирала посуду. Пока не будет вымыта последняя тарелка, разговор не состоится. Это тоже мамина школа.

Сдерживая раздражение, Анатолий ушел к себе. Они с Катей занимали самую большую комнату в квартире. Ее обставляли и украшали для счастливой уютной жизни. Анатолий прилег на тахту.

Осторожный стук в дверь. Значит, Катя так и не решилась. На приступ идет мадам.

— Прости, Толя, не даю тебе отдохнуть. Но у нас такое несчастье.

Всегда надменное, прибранное лицо, как будто подготовленное к некоему конкурсу хорошо сохранившихся женщин, выражало глубокую скорбь. Под глазами пятна раздавленных слез. Пальцы, сжимавшие ворот нарядной кофточки, дрожали. Пришлось встать.

— Успокойтесь, Ксения Петровна. Присядьте.

— Гену арестовали.

Анатолий постоянно имел дело с арестованными мальчишками, встречался с их родственниками, видел, как по-разному можно переживать обрушившееся несчастье. У него уже выработался тот профессионализм, который помогает людям, вынужденным по долгу службы сталкиваться с чужими страданиями. Так же как врач не мог бы остаться врачом, если бы переживал муки каждого больного, так и Анатолий давно сбежал бы из своего изолятора, если бы не только понимал, но и разделял чувства несчастных родителей.

Он и сейчас не испытал того смятения, которое охватило родню его жены. Притворяться расстроенным он тоже не мог. Поэтому и голос его прозвучал без тех интонаций сопереживания, которых от него ждали.

— Когда? При каких обстоятельствах?

Деловитость, с какой Анатолий задавал вопросы, заставила Ксению Петровну страдальчески зажмуриться и кинуться к дверям.

— Тася! Зайди! Я не могу!

Младшая сестра Ксении Петровны всегда была симпатична Анатолию. Ему нравился ее легкий, трепливый характер. Она говорила, что «с утра одевается в хорошее настроение». Кроме настроения, на ней еще бывали самые модные одежки, портившие настроение другим женщинам.

Анатолий впервые увидел ее обезображенной горем. Ему показалось, что она собирается упасть перед ним на колени. Подхватив ее и усаживая в кресло, он сердито выговаривал:

— Как вам не стыдно! Расскажите, что случилось. Только не плачьте.

— Пришли, показали какую-то бумажку. Дворников привели. Все перевернули.

— Изъяли что-нибудь?

— Тряпки какие-то, пластинки...

— Заграничные?

Таисия Петровна кивнула.

— Скупал у иностранцев?

— Господи! Ну что он мог скупать? Мальчик же! Кто-то принес или подарил. Разве можно за это арестовывать ребенка?

— Ему, кажется, исполнилось семнадцать?

— И месяца не прошло. И разве в годах дело? Вы же его знаете, у него душа ребенка.

Таисия Петровна закрыла лицо мокрым платочком. Сестра поднесла ей рюмочку. Запахло аптекой.

Анатолий не раз видел Генку, еще в восьмом классе ростом перегнавшего мать. Широкоплечий, упитанный, он и одеждой и манерами старался походить на взрослых. Разговаривать с ним по душам как-то не пришлось.

— Волноваться рано, — сказал Анатолий, понимая, что говорит глупость. — Если за ним ничего серьезного нет — выпустят.