Две повести о любви

В Кастельсерасе это было, двадцать километров за линией фронта. Население с восторгом встретило Четвертый батальон, это была настоящая сенсация. Иностранцы! Интернационал! Русские! Снабжение было лучше некуда, хотя вся деревня была коллективизирована, тон там задавали анархисты. Деньги ничего не значили, но добровольцам-интербригадовцам было разрешено расплачиваться песетами. Когда они вошли в деревню, к тебе подошла одна женщина, к тебе и еще к одному парню, и спросила, не нужна ли вам квартира, она может предложить хорошую комнату. Вы пошли с ней. Они жили в доме возле церкви, она, ее муж и две дочери, которым было, вероятно, восемнадцать и двадцать лет. Для вас освободили комнату девушек, вы поставили свои вещи, и женщина сказала: «Вот и хорошо, своим присутствием вы окажете нам честь, мои дочери постараются сделать ваше пребывание как можно приятнее. Если желаете, они могут выходить с вами. Но ничего больше! А на случай, если у вас возникнут потребности, вот вам десять песет, вниз по улице есть бордель». Она так и сказала вам, в присутствии всей своей семьи, своих дочерей. Они нисколько не были шокированы, рассказывал ты. С девушками можно было говорить обо всем, о самых интимных вещах, при которых наши женщины краснеют и машут руками: «Что вы, что вы, об этом не говорят!» Разговаривать было можно, но только разговаривать, и ничего больше. Вот как тогда было в Кастельсерасе.

В Ситхесе, в сорока километрах от линии фронта, ты как-то вечером из чистого любопытства зашел в бордель. Там ты, с твоих слов, выпил чашку кофе, съел кусок торта и поговорил с девушками, они обо всем расспрашивали и прекрасно разбирались в политике, были развиты гораздо выше среднего уровня. Потом они спросили, ну что, компаньеро, пойдем в комнату, а ты махнул рукой, нет, спасибо, я слишком устал, не сегодня, и они не настаивали, вот как было в этом борделе в Ситхесе.

В излучине Эбро это было, непосредственно на линии фронта: Один солдат хлопает тебя по плечу, смотри, сержант, вон там бордель. И показывает на маленький глинобитный амбар, побеленный известью. Ты бежишь туда, а там стоят солдаты в очереди. Ты распахиваешь дверь, или это была решетка, или на ржавых петлях уже не висело никакой двери, и видишь немного соломы на полу, а на ней в каждом углу лежит по женщине, и на каждой мужчина со спущенными штанами. У двери, рассказывал ты, перед очередью стояли двое мужчин в штатском и собирали деньги. Ты приказал увести их, обоих сутенеров и четырех женщин, а солдат отправил на позиции. Ты еще гадал какое-то время, как им удалось беспрепятственно перейти Эбро. Других мыслей у тебя не было.

Многие из интербригадовцев подружились с испанками. Ситуация была своеобразная: у нас были контакты с женщинами, прежде всего с женской организацией в Барселоне, они как бы взяли над нами шефство. Помню, как-то раз нас привезли на фронт, а потом отозвали, и они приехали к нам в гости. Но девушки были абсолютно недоступные. Доступными были лишь некоторые женщины. Я имею в виду для секса. С девушками ты мог делать все, что угодно, только не спать с ними. Эта установка глубоко сидела в них. После войны, встречаясь в Париже с испанками, я удивлялся: все было совсем по-другому. А тогда у тебя был шанс сблизиться с девушкой, только если ты пообещаешь на ней жениться. И среди австрийцев были ребята, готовые жениться на девушках, с которыми они познакомились. Конкретные примеры сейчас уже не припомню. Для меня это было не так уж важно. Мы вели себя очень осторожно, следили за тем, чтобы не показать себя с дурной стороны в моральном смысле, словом, были сдержанны в общении с женщинами, если только они сами не проявляли инициативы. Но, как я уже сказал, некоторые были готовы установить прочную связь. А Фримель, говорили, вроде даже женился. Еще в Испании.

Я знаю, скажу я ему, ты, не задумываясь, женился бы тогда на Марге. Потому что ты любил ее, по-настоящему любил. Я могу это подтвердить, хотя мое старое глупое сердце все еще болит. Ты любил ее, но боялся сказать ей правду. Потому что сестра потеряла бы тогда к тебе всякий интерес. Ясно как божий день.

Дело в том, что Руди был женат, на австрийке. И у австрийки был от него ребенок Мальчик Все яснее ясного. Но в этом Руди сознался только гораздо позже. Он вообще мало о себе рассказывал. Насколько разговорчивым он был в других случаях, настолько молчаливым становился, когда речь заходила о его семье. Понятно, почему из него все нужно было клещами вытягивать. Ведь его отец был нацистом. Он донес на собственную жену, наверняка так оно и было, иначе я не могу себе объяснить, как его жена попала в концлагерь. Там она была убита. Почему — не знаю. Только знаю, что Руди однажды обронил, что ее убили.

Это абсолютный бред. Я не могу себе представить, чтобы мой отец распространял такую ложь.

Неправда, Руди, ты сам так сказал. Я слышала это собственными ушами. Или мне это рассказала моя сестра? Может, мне это приснилось?