Две русских народности

Инородцы тюркского племени – черные клобуки, торки, берендеи – играли здесь деятельную роль наравне с туземцами, так что масса, управлявшая делами края, представляла пеструю смесь племен. Таков был образ быта киевской земли. Казачество уже возникало в XII–XIII веке. В Червоной Руси князья тоже избирались и прогонялись. Князь до того был зависим от веча, что даже семейная его жизнь состояла под контролем галичан. В Галицкой земле народная сила и значение сосредоточились в руках бояр – лиц, которые силою обстоятельств выступали из массы и овладевали делами края. Здесь уже прорывались начала того панства, которое под польским владычеством охватило страну и, противопоставив себя массе народа, вызвало наконец ее в лице казаков. Читая историю Южной Руси XII и XIII века, можно видеть юношеский возраст того общественного строя, который является в возмужалом виде через несколько столетий. Развитие личного произвола, свобода, неопределительность форм были отличительными чертами южнорусского общества в древние периоды, и так оно явилось впоследствии. С этим вместе соединялось непостоянство, недостаток ясной цели, порывчатось движения, стремление к созданию и какое-то разложение недосозданного – все, что неминуемо вытекало из перевеса личности над общинностью. Южная Русь отнюдь не теряла чувства своего народного единства, но не думала его поддерживать: напротив, сам народ, по видимому, шел к разложению и все-таки не мог разложиться. В Южной Руси не видно ни малейшего стремления к подчинению чужих, к ассимилированию инородцев, поселившихся между ее коренными жителями; в ней происходили споры и драки более за оскорбленную честь или за временную добычу, а не с целью утвердить прочное вековое господство. Только на короткое время, когда пришельцы-варяги дали толчок полянам, последние делаются как бы завоевателями народов: является идея присоединения земель, потребность центра, к которому бы эти земли тянули; но и тогда не видно ни малейших попыток плотно прикрепить эти земли. Киев никак не годился быть столицею централизованного государства; он не искал этого, он даже не мог удержать первенства над федерацией, потому что не сумел организовать ее. В натуре южнорусской не было ничего насилующего, нивелирующего, не было политики, не было холодной расчитанности, твердости на пути к предназначенной цели. То же самое является на отдаленном севере, в Новгороде; суровое небо мало изменило там главные основы южного характера, и только неблагодарность природы развила более промышленного духа, но не образовала характера расчета и купеческой политики. Торговая деятельность соединялась там с тою же удалью, с тою же неопределенностью цели и нетвердостью способов к ее достижению, как и воинственное удальство южных шаек. Новгород был всегда родной брат Юга. Политики у него не было; он не думал утвердить за собою своих обширных владений и сплотить разнородные племена, которые их населяли, и ввести прочную связь и подчиненность частей, установить соотношение слоев народа; строй его правления был всегда под влиянием неожиданных побуждений личной свободы. Обстоятельства давали ему чрезмерно важное торговое значение, но он не изыскивал средств обращать в свою пользу эти условия и упрочить выгоды торговли для автономии своего политического тела; оттого он в торговом отношении попал совершенно в распоряжение иностранцев. В Новгороде, как и на Юге, было много порывчатого удальства, широкой отваги, поэтического увлечения, но мало политической предприимчивости, еще менее выдержки. Часто горячо готовился он стоять за свои права, за свою свободу, но не умел соединить побуждений, стремившихся, по-видимому, к одной цели, но тотчас же расходившихся в приложении; потому-то он всегда уступал политике, отплачивался продуктами своей торговой деятельности и своих владений от покушений московских князей даже и тогда, когда, казалось, мог бы с ними сладить; он не предпринимал прочных мер к поддержке своего быта, которым дорожил, не шел вперед, но и не стоял болотной водой, а вращался, кружился на одном месте. Пред глазами у него была цель, но неопределенная, и не сыскал он прямого пути к ней. Он сознавал единство свое с русскою землею, но не мог сделаться орудием ее общего единства; он хотел в то же время удержать в этом единстве свою отдельность и не удержал ее. Новгород, как и Южная Русь, держался за федеративный строй даже тогда, когда противная буря уже сломила его недостроенное здание.

Точно так и Южная Русь сохраняла в течение веков древние понятия; перешли они в кровь и плоть последней, бессознательно для самого народа; и Южная Русь, облекшись в форму казачества – форму, зародившуюся собственно в древности, – искала той же федерации в соединении с Московиею, где уже давно не стало начал этой древней федерации.