Две сестры

— Вы добились некоторых успехов, да, — согласилась она. — Но для того, чтобы закрепить его, вам нужна постоянная работа, а не временная в магазине детских товаров. Кстати, что там с вашими жилищными условиями? Они улучшились?

— Нет, но я работаю над этим, — не сдавалась Керри-Энн. Ее жилищные условия на данный момент и впрямь нельзя было назвать идеальными — подруга Керри-Энн, Шошанна, пустила ее пожить к себе на время, пока она не соберет нужную сумму, чтобы снять квартиру, — но район был чистым и приличным, а соседка не употребляла наркотики. Керри-Энн уже какое-то время откладывала из своей еженедельной зарплаты столько, сколько могла. При любой возможности она шла пешком, а не ехала на машине, питалась здоровой, хотя и очень простой пищей, преимущественно рисом и бобами. Но что за дело до ее стараний этой женщине? Имеет ли она хоть какое-нибудь представление о том, как трудно, почти невозможно скопить на первый взнос за квартиру и на страховку? Или сколько таких съемных помещений нужно обойти, чтобы подыскать что-нибудь, хотя бы более-менее приличное и к тому же доступное?

Очевидно, миссис Сильвестр никогда не сталкивалась с подобными проблемами, потому что она отрицательно покачала головой.

— Боюсь, что вы должны продемонстрировать нам нечто большее, чем просто желание, Керри-Энн. Не думаю, что это неразумное требование, учитывая, в каком состоянии пребывала ваша дочь, когда мы пришли к вам…

Керри-Энн крепко зажмурилась и постаралась отогнать воспоминания о том кошмаре, который был еще свеж в ее памяти. Или эта женщина решила уязвить ее еще сильнее, чем это сделала она сама? Иногда на нее накатывало такое отвращение к себе, что она не могла смотреть на себя в зеркало. В такие дни единственное, что удерживало ее на плаву, не давая сорваться, — это собрания участников программы «Двенадцать шагов»[11], где она могла, по крайней мере, обрести слабое утешение, осознавая, что она даже не одна такая и что из любого положения, оказывается, можно найти выход. Да, в случившемся виновата исключительно она сама. Никто не приставлял ей пистолет к виску. Но, если верить Большой Книге[12], она оказалась бессильна перед своей болезнью. Столь же бессильна, как и в том, что касалось Иеремии. И ступила бы она на эту скользкую тропинку, которая привела ее на край пропасти, если бы не отчаянно хотела стать неотъемлемой частью его жизни? Если бы не чувствовала, что, не желая кайфовать вместе с ним, она, в некотором смысле, отдаляется от него?

До рождения Беллы Иеремия для нее олицетворял собой весь мир. Керри-Энн вспомнила тот вечер восемь лет назад, когда они впервые встретились, — он подобрал ее голосующую на обочине. Она как раз направлялась в Лос-Анджелес, где вроде бы имелась вакансия бармена, и он пригласил ее переночевать у себя дома, в Топанга-Каньоне. Она так и не добралась до Лос-Анджелеса, потому что с того дня они стали неразлучны. Ей исполнилось двадцать два, и последние семь лет она была одна, сбежав от очередных в длинном списке приемных родителей (которые, надо полагать, обрадовались этому). Иеремия же не просто дал ей дом. Он заставил ее пустить корни. С ним она впервые поняла, что значит «чувствовать себя как дома»… и принадлежать кому-то.

Иеремия был соло-гитаристом в рок-группе под названием «Разложение городской цивилизации». Первые пару лет она неизменно бывала на каждом его выступлении, присутствовала даже на репетициях, потому что получала истинное наслаждение, глядя, как он играет. Она не возражала, когда в его жизни время от времени появлялись другие женщины; в ее глазах от этого он становился еще более желанным. В конце концов, именно с нею он возвращался домой каждый вечер, чтобы заняться пылкой и сладкой любовью. До него у нее тоже была целая череда любовников, многие из которых становились случайными партнерами на одну ночь. Но с Иеремией у нее все было по-настоящему. Она влюбилась. В нем ей нравилось все: лицо, руки, голос, низкий соблазнительный смех, то, как плавно и гибко он передвигался по сцене — гораздо сексуальнее, чем любой рок-идол, — и даже его запах и то, как пахла их постель после ночи любви. Когда они, обнаженные, лежали рядом, ей никогда не надоедало гладить его кожу, ласкать его золотисто-коричневую, как поджаренный гренок, грудь или запускать пальцы в его темные вьющиеся кудри, которые напоминали ей мех какого-то экзотического лохматого зверя. Он представлялся ей самим совершенством. И кому какое дело, что они перебивались с хлеба на квас, или что их убогий домишко, построенный каким-то хиппи, когда тот наверняка нагрузился зельем под завязку, буквально рассыпался на части, или что счета частенько не оплачивались вовремя?