Две сестры

– То, что он пишет, действительно вызывает тревогу, – продолжала Матильда. – Он считает, что интеллектуальное неравенство между людьми крайне опасно, а политики даже не отдают себе отчета в реальных последствиях этого явления, которое может привести к социальному взрыву. Так вот, чтобы избежать этого, нужно сконцентрировать все усилия на образовании.

– А вы знаете, что у Лорана Александра был брат, который умер в двухлетнем возрасте, наглотавшись какого-то ядовитого вещества? – внезапно объявил Уго; данный исторический факт, конечно, объяснял жизнестойкость этого человека, но все-таки звучал довольно мрачно и вряд ли был уместен в светской беседе. Так оно и случилось: остальные смущенно замолчали, а Уго сунул в рот еще несколько орешков.

Тем не менее разговор о Лоране Александре продолжился, и те, кто читал труды этого провидца, осыпали его похвалами. Однако, несмотря на усилия супругов, разговорить Уго им все же не удалось: тот никак не мог выйти из ступора. Он довольно скоро почувствовал, что эта вечеринка мало похожа на импровизированную встречу. И понимал, что должен держаться свободно, непринужденно, быть остроумным, хотя при этом и серьезным, соглашаться с каждым из присутствующих, но при этом высказывать собственное мнение, – одним словом, импонировать хозяевам дома, что казалось ему непосильной задачей. И конечно, невредно было бы чуточку похвастаться, чтобы придать себе больший вес. Но чем Уго мог похвастаться? Ровно ничем. Ну или почти ничем. С тех пор как Мона его бросила, он утратил веру в себя, считал, что он полное ничтожество. Иными словами, испытывал ровно то же самое, что и Матильда. Однако Фредерик и Агата не могли сказать прямо: «Вас несомненно сближает тот факт, что вы оба пребываете в депрессии, потому что оказались брошенными…» Наедине эти двое, наверно, и смогли бы поделиться своим печальным опытом и сходным ощущением людей, раздавленных судьбой. Но здесь, где за столом сидели четверо, невозможно было поднять такую интимную тему, хотя она и могла бы их сблизить.

Вдобавок Уго был вынужден признать, что Матильда ему нравится. Но в данный момент он предпочел бы завязать отношения с менее привлекательной девушкой. Это было бы чем-то вроде теста. А сейчас он чувствовал, что обязан показать себя во всем блеске. Впрочем, он напрасно так казнился: Матильда находила вполне трогательным старание этого человека блеснуть своими достоинствами. Но не более того. Ей просто больше не хотелось ни с кем знаться – ни с этим Уго, ни с любым другим. После такого любовного крушения, какое выпало на ее долю, женщина либо пускается во все тяжкие, либо наглухо замыкается в себе. Матильда не знала, сколько времени продлится это состояние (да и кто знает, сколь долго длятся горести и боль из тех, что поражают не тело, а душу?!), но она просто еще не чувствовала себя готовой к новым отношениям.

И когда Агата понесла в кухню поднос с посудой, она догнала ее и спросила:

– Это все подстроено?

– Вовсе нет!

– Да я не сержусь на вас, это вполне понятно. Вы решили найти мне мужика, чтобы избавиться от моего присутствия.

– Да нет же!

– А я говорю, что да.

– Мы просто хотим, чтобы ты была счастлива.

– Это невозможно.

– Не говори так.

– Слушай, мне вообще не хочется говорить. Я иду к себе. Извинись за меня перед приятелем Фредерика.

– Но так нельзя себя вести!

– Ах вот как?! Ты собираешься мной командовать? Хочешь заставить меня переспать с ним? Тебе это доставило бы удовольствие? Ты только скажи, я все сделаю!

– Да нет… я просто так…

– Ну, если просто так, то оставь меня в покое, сделай милость! Я хочу побыть одна.

– …

И Матильда убежала в детскую, где ее ждали в темноте фальшивые звезды на потолке и Лили. Агата вернулась в гостиную с подносом в руках и сказала: «Матильда просила ее извинить, она неважно себя чувствует и пошла спать». Таким образом, встреча потеряла смысл. Мужчины начисто забыли о досье, которым якобы хотели заняться. Уго съел еще несколько орешков и поехал домой на метро.

20

Фредерик, слегка пристыженный тем, что затеял встречу под таким сомнительным предлогом, подошел к двери детской и постучал – еле слышно, чтобы не разбудить Лили. Но его невестка никак не отреагировала. Тогда он прошептал: «Матильда, это я, Фредерик… мне нужно с тобой поговорить…» За дверью по-прежнему царило молчание, но он стал повторять «Матильда… Матильда…» – еле слышно, на манер колыбельной, и наконец услышал, что может войти. Матильда лежала на кровати в белой ночной рубашке, ее длинные волнистые волосы разметались по подушке. Сейчас она была похожа на «Офелию» Джона Эверетта Милле [25]– идеальный образ в стиле прерафаэлитов, – человеческая фигура, затерянная на странном берегу, во власти то ли смерти, то ли умиротворения.