Две силы

Валерий Михайлович сидел, как завороженный: вот этого ещё не хватало. Мечтал о питекантропе, и питекантроп явился во плоти. Впрочем, это не были питекантропы. Оба уселись у костра, и сейчас при его свете Валерий Михайлович смог рассмотреть своих новых соседей по пещере. Оба они были словно выкованы из какой-то тугой бронзы. Мужчина был крепок и жилист, женщина была гибка, сильна и как-то странно грациозна. Их меховые одеяния едва ли были приноровлены к морозу и пурге. Руки от плеча и ноги от колен оставались голыми. И Валерий Михайлович мог любоваться мускулами мужских рук и гибкостью женских. Женщина сняла и развязала свой мешок, достала оттуда кусок медвежьей ноги, мужчина отрезал от этого куска порцию фунтов в десять, продел её на палочку и очень ловко приспособил эту палочку над костром. Оба уселись у костра, грея над ним свои руки, и оба казались чрезвычайно весёлыми. Мужчина что-то рассказывал своей подруге на совершенно незнакомом Валерию Михайловичу языке и потом, вскочив на ноги, стал иллюстрировать свой рассказ телодвижениями. Мимический талант у него был огромен. Не понимая ни слова из его рассказа, Валерий видел, как человек боролся с медведем, какие зубы и когти были у этого зверя, как зверь и человек схватились в первобытной схватке за кусок мяса – медвежьего или человечьего, и как спорный кусок достался всё-таки человеку.

Валерий Михайлович подозревал, что человек врёт сильно. Женщина смотрела на него раскрытыми и восторженными глазами, и что-то “вечно женственное” сияло из этих глаз. Что-то вечно петушиное было в мимическом рассказе мужчины, казалось, что вот-вот мужчина захлопает крыльями и победоносно заорёт: “Ку-ка-реку!” Или, как индюк, распустит своё оперенье и гаркнет: “Здравия желаю, Ваше Превосходительство!”

Но ничего этого мужчина не сделал. Окончив своё повествование, он вытащил из меховой сумки нож, опять же каменный, и, срезая с медвежьей лапы куски уже поджаренного мяса, распределял его между собою и своей подругой.

Фунтов десять исчезли в несколько минут. Мясо было ещё полусырым, но ни мужчина, ни женщина, видимо, никогда не имели нужды в зубном враче. Когда мясо было съедено, женщина мягким и гибким движением улеглась головой на колени мужчины, Валерию Михайловичу это показалось странно знакомым… И что-то вообще знакомое было в этой сцене у костра…

Ах, да… Тогда на речке, в лесу… Костёр, Вероника. На костре Валерий Михайлович жарил, правда не медвежатину, а просто окуньков, выуженных тут же, какие вкусные были эти окуньки! Вероника, смеясь и обжигая пальцы и губы, поедала окуньков одного за другим, Валерий Михайлович с комическими жалобами рассказывал, какой окунь сорвался у него с крючка, сосны вокруг стояли, как добродушные, сочувственные и очень всё хорошо понимающие хранители такого молодого, такого примитивного и такого неповторимого счастья. Потом…

Мужчина положил обратно в мешок свой каменный нож, вдохнул в себя полную грудь воздуха и медленно наклонился над женщиной. Валерий Михайлович сжал зубы и закрыл глаза.

Когда он их открыл, оба спутника были уже на ногах. Оба были как-то радостно веселы, и в глазах женщины был тихий свет найденного и удовлетворённого счастья. Мужчина взял в правую руку свой топор, и оба исчезли во тьму, ночь и пургу. Валерий Михайлович хотел было вскочить и посмотреть, куда это они ушли, но полотнище распахнулось ещё раз, из-за него выглянула голова мужчины, и эта голова сказала внятным, чётким московским говором: “Ну, и не дурачьё разве?” – и исчезла окончательно.

Валерий Михайлович вскочил, протирая глаза, всё-таки хотел было заглянуть за полотнище, но понял, что сны – они не возвращаются. Наливая себе стакан водки, Валерий Михайлович заметил, что его руки дрожат. Еремей, Потапыч и Федя спали сном праведников, кони похрустывали овсом, костёр совсем догорал, Валерий Михайлович подбросил в него свежих сучьев, пурга выла по-прежнему, и выключатель Валерия Михайловича по-прежнему отказывался работать.